Харьковское городище. – Подземелья. – Реки, леса, долины. – Место положение. – Обилие зверей, птиц и рыб. – Тяжёлые условия жизни. – Ожидание нападений. – Строгости. – Умелое составление указов. – Инструкция харьковскому воеводе. – Паспортная система того времени. – Учреждение ярмарки и базаров. – Беспошлинная торговля.- Табак. – Гонение на него.

Харьковское городище, находившееся на возвышенности, спадающей довольно круто в долине, в углу сливавшихся в то время очень полноводных рек, окружённая таким образом с трёх сторон водой, с четвёртой вековым лесом, представляло уже само по себе «крепкое место». Умело выбрал его для постройки города неведомый нам народ, не оставивший по себе никаких преданий. Выросший большой город не позволяет археологам пролить свет на этот интересный вопрос. Под городом имеется какие-то подземелья. Их отчасти исследовали; пытались составить план, определить глубину, размеры, но работу далеко не довели до конца и забросили[1].

Р.р. Харьков и Лопань текли тогда в сильно болотистой долине, сравнительно узкой с запада и широкой с востока, юга и юго-востока.

По долинам было много озёр. Всё это, помимо рек, затрудняло доступ к городу. Татары и разные «воры» нападали только в конном строю, не любили заниматься осадой крепостей, не имели пушек, и потому летом для Харькова могли быть не страшны. Зимой же жителям нужно было надеяться на крепостные стены и не прозевать только молниеносного нападения. Лес с устроенными в нём засеками представлял для всадника трудно преодолимую преграду, а таковым город был прикрыт с севера. И Харьков благодаря всему этому, никогда не был разграблен неприятелем. Другие украинские города похвалиться тем не могут. Кроме своего выгодного положения, уголок, где возник Харьков, был очень живописен, затерявшись в дебрях дремучих лесов и диких полей.

В долинах были тенистые рощи – «гай зелененький», так любимый и воспетый чубатыми хохлами. С юга и запада город был окружён дикоросшими плодовыми деревьями; весной они, «как молоком облитые» стояли, а осенью сгибались под тяжестью плодов. Далее начинались сосновые и берёзовые перелески, а ещё далее, насколько хватал глаз, с высившейся над местностью крепости, синея и сливаясь с далёким горизонтом (кроме запада, где тянулись довольно высокие возвышенности), расстилались сплошные леса.

Людьми этот прекрасный край населён был мало тогда, но зато безбрежные степи, расстилавшиеся далеко на юг, преддверие которых чувствовалось и здесь, эти первобытные леса с многочисленными речками и ручейками до переполнения изобиловали другими обитателями. В степях были дикие лошади, благородный олень водился в лесах. Воздух оглашался криками неисчислимого количества разных птиц; воды кишели рыбами. Пестревшая всевозможными цветами трава достигала огромных размеров – «что взмах, то готова копна». Глубокий, тучный чернозём давал колоссальные урожаи. Но около Харькова были и пески, поросшие сосновым лесом.

Ты знаешь край, где всё обильем дышет,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок степной ковыль колышет,

В вишнёвых рощах тонут хутора…

Шумя тростник над озером трепещет,

И тих, и чист, и ясен свод небес…

К сожалению человек, главный хищник природы, до неузнаваемости испортил его.

Итак, место, где поселились харьковские казаки, лучшего не заставляло и желать. Жить было хорошо, но только не во всех отношениях.

Конечно, здесь не тяготел над ними гнёт панов, которым в Польше, прежнем отечестве черкас жилось, «как в небе» за счёт этих последних, не было полновластных жидов-арендаторов; черкас не обременяли поборами, не отнимали земель и пожитков, не насиловали «свободы совести». Но тем не менее покойной жизни и здесь не нашли поселенцы.

Причинами того были татары, разные «воры-грабители», да введенные Москвой строгости. Жители Харькова, как и других ему подобных городов, были как бы в постоянной осаде, год за годом. Никто из них, не получив позволения, не мог отлучиться из города, ворота которого с наступлением темноты даже запирались, и выход безусловно был запрещён. С ослушниками не церемонились, на расправу не скупились. Жить повелевалось «с великим бережением неоплошно». Донимали казаков многочисленные караулы – везде и всюду часовые, за городом далёкие разъезды «проведывать всякими обычаи, чтоб воинские люди украдом, обманом в день и ночным временем к Харькову изгоном безвестно не пришли и дурна какого не учинили». Залогом благосостояния жителей были земледелие и скотоводство. Но как же оно было обставлено? Летом позволялось выгонять стада на пастбище, «рассмотря (предварительно) и разведав» ближайшие окрестности, не скрываются ли где в укромных уголках незаметно проскользнувшие мимо сторож татары, такие ловкие на это. Если и было всё спокойно кругом, стада выгонялись под охраной вооружённых и готовых к бою людей.

На полевые работы позволялось «отпускать не малыми людьми» и «велеть им от татарского прихода бережение держать большое, чтоб их на пашнях и на сенных покосах и в дороге татаровя не побили и в полон не поймали, а были бы они все с пищалями и со всякими бои» и чтобы около пашен и сенных покосов держали «отъезжие сторожи». За малейшее упущение сторожам грозилось «быть в жестоком наказании без всякого милосердия и пощады». А сторожа, увидя татар должны были тотчас же дать знать о том через посланного, а сами, оставшись на месте, ожидать «прямых вестей» - выяснения.

Инструкция[2], из которой это берётся, учит сторожей, как отвечать на допрос татар, если бы кто из них попался в плен: «и они бы сказали, что у Великого Государя во всех укреплённых городах с бояры и воеводы дворяне и дети боярские и стрельцы, и казаки, и всякие чины конные и пешие многие люди с огненным боем».

Московские чиновники грешили склонностью к пространному писанию. Но зато, надо отдать справедливость, какой-нибудь подъячий, умевший только писать да читать, не державший экзамена на классный чин, не изучавший разных премудростей, писал указы, грамоты и пр. очень хорошо, подробно, не оставляя место для толкований. Если то была инструкция, то предвиден был каждый шаг исполнителя; на каждый случай, как поступить, был обстоятельный ответ. Дипломатам нашего времени и разным другим «предписывающим» не вредно было бы поучиться по прежним образцам искусству составлять бумаги, благо материала в архивах много. Наметив себе какую-нибудь цель Москва систематически, неуклонно шла к ней, упорно преодолевая препятствия. Неудачи не отбивали охоты. Выждав удобное время, она повторяла усилия и достигала желаемого, не особенно церемонясь в выборе средств и не останавливаясь перед устранением стоявшего на дороге. Неисполнивший чего-либо по нерадению дипломат или военачальник расплачивался за свои ошибки головой. И чиновники того времени, помятуя это, высоко держали знамя чести своего Государя, даже в мелочах.

Инструкция, о которой речь, просто великолепна; воевода и его обязанности в ней, как на ладони. Здесь и приказ, и поучения и совет, и угроза. Язык тоже образный, приятный для уха. И даже орфография не особенно хромает; конечно, относительно. Ведь, подъячий не обладал аттестатом зрелости! А разве обладающий им поглотив изрядное количество разных наук, безгрешный в ней?

Свободой передвижения черкасы также не пользовались. Дорожа переселенцами и опасаясь, что они разбредутся, правительство, желая предупредить возможность этого, запретило под благовидными предлогами всякие отлучки. Явные же переселения безусловно были запрещены. Если кто хотел ехать на Дон, напр., для торговых промыслов, должен был подать в приказной избе челобитную «на государево имя». В ней прописывалось кто, куда, зачем, на сколько времени. Все эти сведения воевода заносил в особую книгу и требовал писанного поручительства за желающих ехать – «чтоб им на Дону не остаться и на сроки приехать в домы свои». Уезжающему давалась «проезжая память» за подписью воеводы («а не с печатью»), где прописывались подробные сведения о предъявителе паспорта. Проезжая по пути через города и прибыв на место, каждый должен был «память» предъявлять местным властям. Миновать по дороге город, «не объявясь», - не позволялось. Власти этих городов должны были проверять число проезжающих. Лишних «не пропускать никакими мерами для того, чтобы впредь про то было ведомо, кто на Дон пойдёт и кто с Дона не вернётся». Уехавшему без позволения, взявшему с собой лишних людей угрожала «торговая казнь[3] без всякого милосердия и пощады и в ссылке в сибирские в дальние городы на вечное житьё с женами и детьми». Имущество виновных шло на жалование ратным людям.

Начало паспортной системы относится в России к XV в. Строгие меры направлены были против бесчисленных бродяг. Но, Конечно, вся тяжесть во всей её полноте ложилась на законопослушных людей; непорядочные же, хотя часто и расплачивались, зато с успехом обходились «без памятей». – Число бродяг не уменьшалось, а увеличивалось.

Паспортные строгости имели тогда в виду также положить предел приходу из зараженных» чумных» мест. Чума в те времена была частым гостем в России. Никто, благодаря ей, не мог свободно приехать в город, не подвергнувшись известному карантину. Приезжего останавливали вдали ещё от города и спрашивали, нет ли там, откуда едет, «морового поветрия». Если говорил «да», то такого допрашивали «чрез огонь» - между сторожем и пришельцем должен был гореть костёр. Таких людей не пускали никуда, а «распросные речи», переписав несколько раз «на новую бумагу», отправляли в Белгород. Запрещалось строжайше что-либо у таких брать, покупать. Малейшее ослушание каралось смертью.

Скоро же после водворения своего в Харькове черкасы стали проявлять склонность к торговым делам. В 1659 г. они подали челобитную, прося установить в городе еженедельно базары и, кроме того, ярмарку, которая бы начиналась в день храмового праздника Успенского собора. «Мочно, писали они, в таком многолюдном месте быть изъезду большому и ярмаре»[4]. Просьба была исполнена, соответствующая грамота из Москвы прислана. Таким образом, была установлена в Харькове первая ярмарка, повторяющаяся ежегодно и до наших дней. Для города она имела большое значение, способствуя его торговому развитию.

В следующем году в наказе[5] воеводе В. Сухотину Царь позволил харьковским черкасам и приезжающим в город «из польских (полевых) и из украинских городов с торговыми промыслы» торговать «меж себя всякими товары в Харькове беспошлинно». Далее харьковцам разрешалось «вино курить, пиво варить и меды ставить» тоже беспошлинно, но, чтобы «это вино, пиво и мёд они держали про себя, а продажного чтобы у них отнюдь не было». Приказывалось, чтобы на торги и ярмарку ни вина, ни табаку «никакие люди в Харьков не привозили и не торговали». «А которые, говорилось далее, люди из черкасских городов с вином и табаком в Харьков приедут и тех людей…отсылать назад…совсем вцеле, а грабежу и убытков…не делать, а приказывать им накрепко, чтобы они впредь в Харьков с продажным вином и с табаком не приезжали, а которые впредь (в другой раз) приедут…бочки с вином рассекать, а табак жечь».

Следовательно, продажа привозного табаку в украинских городах была запрещена. Привезенный в первый раз не истреблялся, однако, и торговцы не наказывались. Это была уступка казакам. В пределах Польши табак не подвергался запрету, и казаки были завзятые курильщики, готовые променять «жінку на тютюн, да люльку” (трубку). Ещё до привоза табака в Европу из Америки в Россию он проник из Азии и довольно широко распространился. И предки наши раньше европейцев его покуривали. Только при Михаиле Фёдоровиче в 1634 г. табак был запрещён. Пущено было в ход занесенное греческими монахами мнение, что курящий табак лишается благословения Божьего. А потому такой достоин кары, которая неукоснительно и следовала.

При Царе Алексее Михайловичетабак на время был разрешён, даже продавался от казны. Но скоро снова подвергся уже жестокому гонению – секли кнутом, вырезали ноздри и ссылали в Сибирь. Это вошло в Уложение 1649 г.[6]

Но для хохлов было сделано исключение. Они табак для своего употребления сеяли и курили, и нюхали – это не возбранялось. Запрещено было только продавать его на сторону, и разрешалось торговать им „промеж себя”.

Когда, во время бунта Стеньки Разина, острогожский полковник перешёл на его сторону, а в полку пошло „замешательство”, то, в виде наказания, кроме другого прочего, острогожским черкасам было запрещено торговать табаком даже в пределах своего города[7].

Кроме овсобождения от пошлин за торговлю, приказано было ещё: „с черкас с их исков пошлин не имать” – „для их иноземства”, „обид и налогов и насильств никаких не делать и посулов и поминов ни у кого ни от каких дел не имать”.

Права и льготы харьковцев всё расширялись. К концу царствования Алексея Михайловича они были следующие: занятие свободных земель, но с соблюдением установленного порядка; казацкое устройство и самоуправление, в которое не вмешивался воевода; беспошлинное занятие промыслами, винокурением и уже продажей вина; освобождение от податей и повинностей, кроме военных; право содержать на откупе таможни, мосты и перевозы.