Первое переселение. – Гетман Яков Остранин. – Восстание против поляков. – «Запорожское войско» его. – Поселение на Чугуеве. – Надел землей. – Церкви. – Затруднения переселенцев. – Жалобы Царю. – Поиск над татарами. – Краденые дети. – Побеги. – Бунт в Чугуеве. – Обратное бегство за рубеж. – Характеристика. – Роспись станиц. – Чугуевская переписка.

Автор одного капитального труда[1] говорит, что в 1617 г. десять тысяч казаков вышли из Польши и «отошли» к С. Донцу, но что «иные из них» потом снова возвратились обратно. Если обратно ушли только «иные из них», то на С. Донце должно было остаться из десяти тысяч довольно много. Где же они делись? Ведь это целое переселение (кроме семейств 10 т. одних казаков) народа, при тогдашнем притом малолюдстве!

Мы пересмотрели по описи белгородского стола (архив Мин. Юстиции) за указанный и ближайшие к нему годы все дела – они подробно описаны – но ничего подобного не нашли. Если приход одной только тысячи казаков туда же в 1638 г. вызвал обширную, сохранившуюся переписку, то, конечно, и переселение 1617 г. сопровождалось бы тем же. Придонецкая область в то время была уже в ведении белгородского воеводы, и он не преминул бы донести Царю о появлении столь многочисленных и желанных переселенцев. Без царского указа он бы не мог позволить им поселиться. Оставляем это известие на ответственности автора, но в справедливости его сомневаемся.

Время указанного преос. Филаретом переселения относится к гетманству славного П.Конашевича – Сагайдачного, с которым очень поляки считались. Сколько известно, не было тогда понудительных причин для массового переселения в Россию.

Первое же значительное переселение относится к 1638 г., когда гетман Яков Остранин[2] (Остряница) с отрядом казаков с разрешения Москвы осел на Чугуевском городище (40 в. от Харькова). Остранин – один из многих казацких вождей, поднимавших оружие против Польши. Будучи нежинским полковником, он принимал участие и в Восстании Павлюка (1637 г.)[3]. Неудача его загнала в Запорожье, где он и был якобы «выбран гетманом» (у запорожцев были кошевые атаманы, а гетманы у казаков украинских). Но так Остранина называют царские грамоты и пр., а также и он сам себя. Личность его вообще мало выяснена. Собственно и гетманство-то его довольно-таки призрачное. Восставшие казаки так называли своих старших – их целый ряд. Гетманский титул за ними никем признан не был – утверждался же он королём Польши. Вопрос о гетманах вообще не вполне выяснен исторической литературой; в числе их считаются в сущности никогда ими не бывшие.

Из Запорожья Остранин пошёл на Украину, одержал над Потоцким победы под Кременчугом и у Голтвы. Но, усиленный даже новым отрядом восставших казаков, у м. Жовнина понёс полное поражение. Дело казаков погубили внутренние раздоры. Видимо, Остранин не пользовался влиянием, что подтверждается и последующими событиями.

Бантыш – Каменский[4], ссылаясь на безобразнейший источник «Историю Руссов», говорит, что Остранин был предательски захвачен поляками и в числе 37 чел. Старшин погиб в Варшаве в утончённых по своей жестокости муках. Почтенный историк Малороссии даже подробно описывает казнь; но Остранин никогда в Варшаве не был и лютой казни не подвергался. В данном случае, это клевета на поляков, напрасный упрёк в предательстве.

Дальнейшая судьба Остранина известна по несомненным источникам, подлинным и современным.

Из указа Царя Михаила Фёдоровича от 11 марта 1639 г. видно, что в 1638 г. Яков Остранин пришёл в Белгород с сыном и отрядом «запорожского войска» в составе: войсковой есаул – 1, войсковой дьяк – 1, сотников – 10, десятников – 102, пятидесятников – 18, рядовых – 887, «белорусский» поп – 1, всего с гетманом и сыном его 1.023 казака[5].

Если бы это были запорожские казаки, то почему они, понеся поражение, не ушли обратно в Сечь? Небольшое число запорожцев могло принимать участие в восстании Остранина, могли они, как заправилы, и провозгласить вождя его гетманом украинских казаков, но не запорожских. И сам Остранин не был запорожцем, а нежинским полковником и при том семейным. Впрочем, одна челобитная Царю называет переселенцев просто «черкасами»[6], а Остранина хотя и гетманом, но без прибавления «запорожский», а чугуевский воевода Щетинин и Остранина называет[7] просто «черкасским»; и другой[8] царский указ так называет его, а казаков гетманских «черкасами». Да и Головинский («Слободские козачьи полки»), кратко рассказывая о поселении на Чугуеве, ссылаясь на воронежские акты (I, 100-104), называет казаков «украинским». Можно было бы привести и ещё доказательства, но довольно и этого.А потому можно сделать заключение, что пришедшие казаки были лжезапорожцы, притом они были до крайности плохо вооружены – оружие было не у всех – что не похоже на сечевиков.

Казаки пришли с женами, детьми, со скарбом; словом это были семейные люди – опять-таки не похоже на запорожцев с их безбрачием. Правда, в некоторых запорожских паланках (Орельской, Кодацкой, Самарской) в сёлах жили женатые казаки, платившие подати Сечи, но они не были членами товарищества. Да и восставать им против поляков, а тем более переселяться не было никакого основания.

Прибывшие на Чугуев казаки били челом Государю «Михаилу Фёдоровичу всея Руси» и просили принять из на «вечную службу». Говорили, что «они в Литовской стороне держали православную христианскую веру, и поляки-де и папежане, хотя их в неволю привести, в папежскую веру, учели их и жен их и детей побивать; и многие их братья, и жены их, и дети, и всякие их родымцы побиты, и они, гетман и черкасы, от того смертного убойства и не хотя быть в папежской вере (унии)с жонами и детьми пришли в государеву сторону, и Государь бы их пожаловал – велел бы им быть в своей гос. Державе, в Московском государстве, и пожаловал бы Государь велел их устроить на вечное житьё на поле на Муравском шляху на Северском Донце, на Чугуеве городище»[9].

Точное указание места доказывает, что Остранин или знал раньше, или осмотрел его до прихода в Белгород.

Просьбу казаков исполнили, конечно, охотно; имевший возникнуть укреплённый пункт являлся бы новым этапом по намеченному уже пути колонизации южной окраины. Устройство переселенцев поручено было М.Ладыженскому, а общее руководство – белгородскому воеводе кн. Пожарскому.

Уже в феврале Ладыженский доносил, что он уже «острог ставит», а «черкасы строятся домами». Поселенцам отведены были земли «из дикого поля» - ближние и дальние с «лесными, бортовыми угожьями». При этом было приказано точно земли размежевать и «поставить межники». Гетман получил 180 дес., рядовые казаки по 30; прочие – сообразно своему положению в войске. Приказывалось землю весной распахать и засеять хлебом. Кроме прилегавших к Чугуеву земель, черкасам был дан ещё Салтовский юрт[10] (около 30 в. от Чугуева) со всеми угодьями. Об это замечательном во многих отношениях месте – ниже. Часть казаков поселилась на нём. Юрт, как их владение, записан был в «строильные книги» Ладыженским. Воевода же Щетинин, прибыв в Чугуев, в силу претензии на него белгородца Маслова, запретил черкасам жить в нём, хотя они уже и завели хозяйство. Подана была Царю челобитная с просьбой «не отнимать» у них Салтовского юрта. Последовал соответствующий указ. С первых же шагов начались недоразумения между воеводой и черкасами.

В Чугуеве была разрешена беспошлинная торговля, что и было объявлено по соседним городам[11]. На С. Донце чугуевцы начали строить мельницы и тем затруднили судоходство, на что было обращено внимание[12].

Одновременно с городом чугуевцы построили себе и церковь, конечно, деревянную, очень скромных размеров, но назвали её «собором» Преображенским[13]. Настоятелем его был пришедший с казаками «белорусский» поп. В том же самом году в Чугуев пришёл и другой поп, Игнатий Якимов, и привёл с собой 50 человек черкас. Поселились они поближе к С. Донцу, под горой (вероятно, теперешняя Малиновка), образовав посад, и построили церковь Успения[14].

Несмотря на заботы Москвы, поселенцы на первых же порах встретили большое затруднение и разные невзгоды. Дошло даже до подачи челобитной Царю. В ней чугуевцы «всем миром» жаловались на белгородского воеводу, не исполнившего указа. Будучи «обнадёжены», что семена яровых хлебов будут им доставлены, казаки приготовили пашни, главным образом, под овёс, так необходимый измученным работой лошадям.

На усиленные просьбы кн. Пожарский только 17 мая распорядился прислать в Белгород (120 в.) самих казаков за зерном. Исполнить это чугуевцы и не хотели, и не могли – «семенная пора прошла» - и многие были «безлошадны». Имевшие их раньше «проели» (продали), а некоторые так и буквально «съели» своих лошадей. «А иные многие траву ели, и из той травы и от украинской болезни от цынги много нас померло»[15].

Не весёлая картина. Конечно, здесь несколько преувеличено, но только отчасти, в противном случае воевода запротестовал бы – на его ответственности лежало устройство казаков и, следовательно, их благосостояние. Цынга, почему-то именуемая украинской болезнью, свидетельствует о плохой пище, недоедании.

Ну, а рыба в С. Донце – запорожцы ею, главным образом, только и питались; а неисчислимое количество водяной птицы и вообще дичи в нетронутых лесах? Можно было охотиться и питаться вкусной пищей, а не есть траву.

За недостатком лошадей и волов, говорит челобитная, чугуевцы пахать землю «наймали». Кого, своих товарищей? Следовательно, не все же были так бедны – одни рабочей силой, другие деньгами, а свою крайнюю бедность свидетельствовал «весь мир», т. е. поголовно все жители. Никаких аборигенов на Чугуевском городище и вблизи тогда не было, чтобы «наймать». Плохие это были пионеры Придонецкой Украины!

Изложив свои беды, чугуевцы, сказав, что распродали всё имущество, делали отдалённый намёк, что уйдут из построенного ими города, «где души свои пропитать». Нас, говорили казаки, воевода обнадёжил, что всё будет дано, мы-де и терпели в ожидании исполнения, трудились над постройкой города, построили острог, шесть башен. Осталось строить ещё три, что должны были сделать русские люди, но не сделали; мы же их «поставить не осилим»; а оставалось ещё копать ров и пр.

Было приказано дать пять пушек с припасами – не исполнено. Дали вестовую пушку, но «и та пушка дырява – стрелять не мочно». Может быть кн. Пожарский не дал хлеба, корысти ради, но пушки могли быть и ему необходимы – спрос на них тогда был большой.

В конце чугуевцы просят дать им хлеба, соли, пушек, литавры, барабаны и знамёна, так как «Твой, Государь, стольник…твоего указу не послушал». Всё это было обещано.

Посмотрим теперь, каково было это гетманское «запорожское войско», его боевые качества и дисциплина. Выясняет это донесение самого Остранина[16].

Вблизи Чугуева, по донесениям станичников, появился отряд татар (февраль 1639 г.). В поиск против них воевода выслал самого гетмана. Отойдя некоторое расстояние от города, Остранин остановил свой отряд, обратился к людям с речью, закончив нё словами: «Ну, панове, послужим Государю за такую его государскую милость к себе!» Как бы в ответ на это, три сотника и 50 казаков повернули коней и стали уходить «до дому». Гетман послал есаула Гордеева уговорить их вернуться, но «паны» не послушались. В этом отношении они подражали польским панам. Шляхта – малокультурная, разнузданная толпа – ставила себе в заслугу непослушание властям, королю даже, и кичилась этим. Они выдумали даже, по их мнению, лестный для себя афоризм «Polska nierądem stoi» (Польша держится беспорядком).

Ослабленный отряд пошёл себе дальше, но скоро сотник Гаврило Расоха и другой, носивший славное имя Богун Василий, тоже с 50 казаками пошли вслед за ушедшими товарищами. Гетман пытался их «унимать»: - «Вернитесь, видите, татаровя уже близко!» Но и эти паны, может быть, подгоняемые именно близостью неприятеля, ушли себе тоже до дому. Таяние отряда на этом не остановилось. Бывший судья Пётр «подбавил» ещё 20 казаков и ушёл. С Остранином осталось человек 15. и самому гетману ничего не оставалось, как тоже вернуться в Чугуев. Своё донесение о результате «поиска» он заканчивает так: «и я за тем за татарами в поход не пошёл, что не с кем» и «впредь мне от их непослушания поиску над татарами учинить не уметь».

В Чугуеве и не одни казаки оказывали непослушание в исполнении своих прямых обязанностей. Напр., стрельцы отказались ходить в ночные сторо́жи; их примеру последовали и «запорожцы»[17]. Их принудили, но из этого можно заключить, что в городе далеко не всё было благополучно. А татары рыскали по окрестностям, грабили; слухи о намерении поляков разрушить город все ходили; ловили их лазутчиков[18], есть даже смутное известие о видимо неудачном походе «литовских людей» на Чугуев. Приказано было принять меры предосторожности (1639 г.) против этого похода[19]. Из Курска даже прислали русских для усиления Чугуевского гарнизона.

Ненадёжных казаков привёл с собой гетман, если судить по приведенному! Не мудрено, что восстание было неудачно. Причиной были именно несогласия, отсутствие порядка, дисциплины. У запорожцев, раз они выходили в поле, дисциплина строжайше соблюдалась, нарушение её каралось смертью. Виноват, конечно, был и вождь, не сумевший подчинить своей воле разнузданных казаков, среди которых, видно, не было восставших хлопов.

Остранин, построив город, поехал в Москву (это делали после обыкновенно многие, даже мелкие осадчики) с докладом в чаянии награды. Он действительно и получил «жалование» соболями, сукном. Принят он был, конечно, ласково для поощрения, в пример прочим, чтобы заохотить к переселению. К тому же Остранин был первый осадчик «диких полей» и при том гетман. Ему из «дворцов» давали «пить и есть довольно». Поездка в Москву относится к 1641 г.[20]

Ходили слухи, повторяем, о намерении поляков напасть на Чугуев для захвата Остранина. Весьма вероятно, что такое намерение было, чтобы наказать гетмана за поднятое восстание и отбить на будущее охоту к переселениям у других. Польше, как и Москве, было невыгодно ослабление и так редкого населения; да и всесильная шляхта требовала тогда закрепить казаков, нуждаясь в рабочих руках.

При своём переселении казаки Остранина силой увезли из-за рубежа трёх детей (девочек 15 и 8 лет и мальчика 8 лет). «Его королевской милости украинских городов остерегатель» некий Гульчевский обратился к Щетинину с требованием возвратить их родителям. О том же писал и коронный гетман. Щетинин требований не исполнил. Гульчевский написал другой «лист»[21]. В нём он вежливо, но настойчиво снова требовал и делал воеводе справедливый упрёк. Между прочим писал, что, согласно Поляновскому миру (1634 г.), он «для любви братской и покою» исполняет его условия – «воров сыскивает и наказывает». Приходили, мол, под Чугуев с польской стороны люди воровать, он их в Полтаве казнил, удовлетворяя справедливым требованиям Щетинина; тогда как чугуевцы «воровство великое делают – людей режут и грабят» и остаются безнаказанными. А он, Щетинин, детей не отсылает отцам их прямым и тем нарушает договор, создаёт повод к ссоре. «Я уверяю Богом, говорил Гульчевский, что не наш задор, а твой – всякому дети свои милы; в неволе держать христиан не повелось». В конце грозит, в случае неисполнения требования и на этот раз, задерживать в польских пределах всех приезжающих из московских. Ты, мол, «этих детей тогда и сам пришлёшь» и т. д.

После этого Щетинин шлёт Царю доклад[22] и прибавляет, что дети действительно были увезены и находятся в Чугуеве, но что «без указу» он отослать из не смеет. Указ последовал. Детей вернули «для доброго соседства», но с большим опозданием (1641 г.). Если бы, значит, не это, то дети так бы и остались.

Из Москвы прислали «образцовую грамоту», приказали воеводе списать с неё «лист» и отправить Гульчевскому, якобы от своего имени[23], не упоминая о её происхождении. В листе выражалось удовольствие, что он исполняет договор по отношению воров, но высказывался и упрёк: «к воеводам пишешь угрозой, угрозы твои непристойны, и ты бы вперёд так не делал, Великого Государя воевод тем не бесчестил…жил бы еси снами в добром соседстве».

Неприятное впечатление оставляет сопоставление письма и ответа на него. С одной стороны сознание собственного достоинства и долга, забота правителя о своих подвластных, инициатива проявления власти, прямодушие; с другой – лукавство, изворотливость и полное бессердечие. Пустое дело, должное бы окончиться в несколько дней, тянулось годы, вызвало массу переписки и едва не создало «инцидента». Удивительные порядки были в Москве – эта ужасающая централизация, отсутствие малейшей инициативы у исполнителей, рисковавших создать крупные осложнения, но не решавшихся ни на что «без указу». И это при тогдашних средствах сообщения, когда с запросом «отдать ли украденных детей» нужно было скакать в Москву, туда и обратно более полутора тысяч верст!

Побеги черкас обратно за рубеж начались скоро же после их поселения в Чугуеве. Жалуясь на это, воевода писал Царю, что «вывести их и унять никакими обычаями не мочно». Соблазном служила близость Полтавы (около 150 в.). Собственно, на запад от Чугуева в пределах Московского государства не было тогда ни одного населённого пункта. В Полтаву (Полтавский край попал в руки литовцев в 1331 г., отошёл к России по Андрусовскому миру в 1667 г.)» поспевали в два дня скорой ездой и меньше»; и от побегов туда удержать силой действительно было трудно. Воевода сообщал, что к нему приходили черкасы будто бы «всем войском» и жаловались, что «от них бегают дети, а холостые, подговоря их жен, тоже убегают в «иные города». И просили они, «кто вперёд побежит в Литву, казнить смертной казнью».

Воевода имел право по своему усмотрению пускать в ход жестокие пытки, но для смертной казни нудны были особые полномочия, которые давались воеводам отдалённых городов.

Едва ли вводимые крутые порядки могли прийтись по нраву переселившимся казакам. Прежде их угнетали поляки, жиды – это правда. Время от времени казаки расплачивались за это с процентами; но железная рука, которая систематически давила их здесь, могла показаться им и ещё тяжелее. Раздавались земли, разные льготы, жалование, а казаки всё-таки убегали – а известно: от хорошей жизни не убежишь…

Из Чугуева убежали два казака, Леско Плотник и Ивашка[24] Худой, похитив двух сабинянок – «Матрёшку да Марьицу»[25]. Муж первой, пятидесятник Дацков, подгоняемый ревностью, с данными ему воеводой 10 казаками пустился в погоню в сторону Полтавы – больше бежать было некуда. Проторенных дорог, конечно, тогда не было, можно было где спрятаться беглецам в глухой безлюдной местности. Но. К сожалению, две беглые парочки на р. Водолаге были настигнуты. Хотя силы были неравные, беглецы, зная, что ждёт их, защищались стойко. Леско был убит, остальные избиты, связаны и отведены обратно в ненавистный им Чугуев на страшные муки. После Матрёшка объясняла побег тем, что не могла «стерпеть» постоянных побоев мужа. Казаки, будучи не крепостными, свободными, отдались под власть Москвы, но не могли уже добровольно от неё отделаться. В Польше порядки были иные. Люди там, собственно, были свободны в передвижении, такой уход из города и не считался бы преступлением. Как смотрели на это тогда по ту сторону рубежа, можно заключить из упомянутого письма Гульчевского: «Там (в Чугуеве) детей по неволе завезли, а отсюду не токмо детей, но и старые, которые…похотят (куда) пойти – неволи нет, и не возбраняют (к крепостным это не относилось), о том и вам самим ведомо».

Ну, а по сю сторону рубежа было не то, «похотеть» люди не могли – без указу.

В сущности, состав преступления заключался в самовольном уходе, в желании покинуть пределы государства, на подданство которому переселенцы присягали. Факт был на лицо. Но Щетинин повернул дело иначе и принялся за беглецов «без всякой пощады». Он начал допытываться, не везли ли они за рубеж каких-либо грамот или словесных приказов и кто в Чугуеве знал об их намерении – «мысли их ведал» - убежать. Словом, заподозрил их в государственной измене.

На предварительном допросе порознь и на очной ставке обвиняемые показали одно – убежали-де и всё тут, а знать о том никто не знал, никаких грамот не везли, никаких измен и умыслов не имели. После этого начался уже настоящий допрос. Жестокий воевода всех троих стал пытать и «жечь огнём». И «у пытки» обвиняемые стояли на своём первом показании, не прибавив не слова. Пытки огнём было недостаточно; по правилам следовало ещё бить и кнутом. Донося об этом в Москву, воевода сокрушался, что проделать того не мог – в Чугуеве не было специалиста, искусство это достигалось подготовкой, нужно было предварительно пройти курсы заплечной науки. Жечь огнём – это было проще: развести костёр, взять обвиняемого, могшего оказаться и невиновным, за руки и за ноги и держать над огнём. Любители этого в Чугуеве нашлись, - и припекали Худяка и представительниц прекрасного пола, раздев их до-нога.

Казалось бы и конец на этом жестоком наказании, уже и так «превышавшем меру содеянного», но нет! На донесение воеводы о расправе последовал указ: «и ты бы черкашенина расспросил у пытки вдругие (опять!) и пытать велел крепкими пытками, по чему он умышлению и для какого изменного дела с Чугуева в Литовскую сторону бежал, собою ли, или кто его и с каким изменным делом…к кому послал, и не приводить ли было ему к Чугуеву из Литовской стороны каких воровских людей для чугуевского разорения»[26].

Вот как далеко заподозрены были беглецы. Основания для того, впрочем, были; но прикосновенность в данном случае женщин, так сказать, амурная подкладка служила как бы доказательством неосновательности тяжких обвинений.

Но и повторные «крепкие» пытки ничего не выяснили. Худяк категорически отрицал обвинение «в изменном умысле». Хотя для него это было всё равно – тот же царский указ, не зная даже результата допроса, вперёд уже произнёс приговор: «черкашенина Ивашка Худяка, сказав ему его воровство и дав отца духовного, повесить от города в пол-версте по дороге, по которой…пойман, чтобы, на то смотря, не повадно было иным так воровать, за рубеж бегать. А беглых черкасских жонок за их воровство велеть кнутом бить»[27].

По всей вероятности, именно эти невероятные строгости могли быть причиной озлобления черкас. Всё это, ведь, окончилось поголовным их бегством из Чугуева обратно в Польшу. Они, значит, всё-таки предпочитали зарубежные порядки. Это было первое переселение, следовало бы Москве быть помягче со столь ценными для неё колонизаторами. Правда, воевода Щетинин своими просьбами наказаний и, конечно, своими действиями способствовал накоплению неудовольствия. Он доносил, что черкасы «всем городом» просили казнить беглецов смертью. Кто же были эти беглецы – братья, дети, жены. Плохо верится! Не все же казаки в Чугуеве ходили с известным украшением на головах. Могли просить только уязвлённые, это возможно, на что не способна ревность! Далее, какова была роль во всём этом гетмана! Он мог только идти об руку с воеводой. Для него возврата не было – стоило показаться за рубежом, и голова его слетела бы с плеч. Хотя и он ссорился со Щетининым, так как что-то вызвало указ ему «о послушании воеводе»[28].

Но просьба воеводы была уважена, последовал указ (1639 г.) «впредь беглых ловить и казнить смертью», а предварительно «пытать накрепко и огнём жечь»[29].

Приказано было объявить «гетману черкасскому» и всем: пришли-де они «на вечную службу от гонения и от смертного убийства, от папежан»; жалея их, Царь велел устроить на Чугуеве, дать денежное и хлебное жалование и землю. Поэтому, видя такую заботу, они должны служить верно и следить за тем сами, чтобы побегов не было – «к папежанам и папежским советникам» - «для изменных дел».

Поймавшим Худяка Царь приказал для поощрения выдать пятидесятнику 3, а рядовому по 2 руб.

Но строгости не достигали цели, брожение между черкасами росло, они что-то затевали; побеги же продолжались. Убежал даже священник[30]; убежало сразу уже несколько казаков, угнав «конские и животинские стада»[31]. Убежали и русские люди. Что-то их гнало же.

В следующем году Щетинин доносил[32], что к чугуевцам из-за рубежа постоянно приезжают родственники и посторонние, якобы для торговли. «На воз товару бочка дёгтю, или соли – на рубль, на два, а на одном возу 2-3 и более человека». По предположению воеводы не для торговли они приезжали, а для «рассматривания и лазутчества».

26 апреля 1641 года в Чугуеве вспыхнул бунт.

Черкасы начали с того, что подожгли посады, городскую башню, гетманский двор. Самого гетмана убили, вступили в драку с стрельцами, ранили их сотника. Русские воеводы заперлись в крепости и долго отстреливались. Черкасы убежали за рубеж[33], в пределы Польши, бросив на месте имущество, заведенное хозяйство, плоды трёхлетнего труда.

В начале бунта двое детей боярских «побежали» в Белгород дать о том знать. Полетели «отписки» через Оскол, Елец, Данков и т. д. «Вестовщики» добрались в Москву только 7 мая, но там уже знали о бунте каким-то иным путём и распорядились командировать из Оскола в Чугуев отряд русских людей в помощь Щетинину[34].

Вот всё, что достоверно известно о первом переселении черкас в пределы Московского государства. Этого мало для выяснения личности самого гетмана и приведенных им казаков. Но всё же до некоторой степени можно составить себе понятие об их нравах. Рисуются они народом довольно таки беспокойным. Хотя условия жизни, быть может, и были тяжелы, но всё же черкасы представляются нам не совсем с хорошей стороны, взяв в пример хотя бы их поведение во время поиска против татар. Этой буйной, недисциплинированной толпе трудно было сжиться с суровым и требовательным до мелочи воеводой. Им, видимо, сделался «нелюб» их гетман, которого они здесь не могли уже, сойдясь «в круг», лишить власти. После «гульбы» перед переселением черкасам несладко было заниматься мирным трудом – усиленно строить крепость, пахать, сеять, косить и т. д. Они и ушли, явилась как бы привычка к бродяжничеству. Чугуевцы жаловались на бедность – «до конца разорённые», а между тем из одной «росписи» видно, что они, по крайней мере, старательные из них, завелись не плохим хозяйством; было довольно много хлеба, скота. По 30 дес. прекрасной земли на казака – целое государство, только трудись! Более, чем достаточно для крестьянской семьи.

Хотя чугуевцы и не оправдали вложенных на них затрат и вообще возлагаемых на них надежд, но услугу Москве всё-таки оказали – город построили. В виду важного стратегического положения, после ухода черкас, его старательно поддерживали, заселяли русскими ратными людьми по мере возможности и не жалели денег. 200 человек сразу уже было поселено в нём. Они несли сторожевую службу. По росписи станиц 1650 г. таковых значилось 10, по 5 человек в каждой, с платой в год станичным головам по 8 р., ездокам по5. Всего станичная служба в одном Чугуеве обходилась Москве в 280 р. В прежние годы плата была даже несколько больше. Станичники связаны были круговой порукой, должны были иметь по два коня или, в крайности, по одному, но «доброму мерину»[35].

После измены, доверие к черкасам поколебалось. Приходивших после из-за рубежа стали принимать в Чугуев с большей осмотрительностью и за поручительством живших уже в нём. Одно такое письменное дошло до нас[36]. За некоего «новоприборного» казака Ивашку Гридина поручилось 10 полковых (строевых) казаков, что он, Ивашка, верно будет служить, не сбежит, не изменит, денежного и другого жалования не проворует, «в карты и зерн» играть не будет, никакого дурного «подвоху» не учинит, с государевыми недругами никакими воровскими грамотами сноситься не будет. В этом и пр. ручались десять казаков и говорили, что из «порутчиковы головы в его голову место» - отвечали за него своими головами.

В состав Харьковского полка Чугуев со своим уездом после не вошёл, несмотря на то, что земли названного полка со всех сторон его окружали, и Чугуев был как бы островом среди обширных владений черкасских полков.

Умышленно остановились мы на этих всех подробностях потому, что Чугуев и скоро возникший Харьков тесно во многих отношениях были связаны. Последний первое время от него даже и зависел. Притом нельзя было обойти молчанием первое переселение черкас, проложивших дорогу и последующим.

В городе Змиёве была найдена «чугуевская переписка» - грамоты, указы, донесения воеводы со времени основания города. Ею у себя в кабинете пользовался преосв. Филарет, при составлении своего почтенного труда. После этого переписка бесследно исчезла. Автор «Стат описания Хар. епархии» мог её использовать только отчасти, сообразно своим целям. Поэтому последующие исследователи истории края сокрушались о её пропаже. Конечно, это большая потеря – документы, касавшиеся одного предмета, были собраны в одну «связку»; работавший в архиве знает, что это значит, что бы это была за находка. Но особенно уж сокрушаться нечего. Все посылавшиеся в Чугуев указы и пр. несомненно остались в «Разряде» в списках для справок; все донесения чугуевских воевод, имевшиеся в упомянутой переписке в черновиках, попадали в тот же Разряд. Канцелярщина на Руси, как исключение из общего правила, была в порядке. Дела же Разряда сохранились, стоит только нужные оттуда извлечь, хотя этот труд и не из лёгких.