Глава I

Доклад воинской комиссии. – Мнение Румянцева о способности населения России к кавалерийской службе. – Необходимость переформирования слободских казачьих полков в гусарские. – Назначение Щербинина. – Трудность задачи. – Полковник Чорба. – Штат нового гусарского полка и его содержание. – Люди и лошади, зачисленные в Харьковский полк из разных частей. – Жалкое состояние материальной части. – Постройка обмундирования, гусарская форма. – Ремонтирование и комплектование. – Льготы гусарам слободских полков. – Отношение местного населения к гусарам. – Побеги, наказания. – Проделки полковой канцелярии. – Расквартирование полка. – Состав офицеров. – Командировки. – Полковой образ, церковь. – Конец формирование. – Первый кампамент. – Обязанности полкового берейтора. – Зимние занятия. – Обучение рекрут. – Туалет гусар. – Летние занятия.

 

В начале царствования Императрицы Екатерины II учреждена была особая комиссия, в которой заседали высшие военные чины, для рассмотрения штатов войск и изыскания средств увеличить боевые силы нашей армии. Комиссия эта в 1765 г. представила Императрице свой второй доклад (первый в 1763-м), основанный на опыте последних войн и на собранных ею сведениях об армиях европейских государств. При составлении списка всех полевых войск комиссия приняла следующее отношение одного рода оружия к другому на всякие два пехотные полка признано было необходимым иметь один кавалерийский (тяжелой конницы, представителями которой были кирасиры, карабинеры); на каждые-же два его эскадрона – один эскадрон непоселенных, а настоящих полевых гусар, или сотню казаков, как тех, так и других по полам[1].

Хотя в России и были в то время гусарские полки, составленные из выходцев разных национальностей, но комиссия вполне основательно говорила, что на них, как состоявших исключительно из иностранцев, нельзя было вполне полагаться и доверять им, как не имеющим ничего общего с интересами каря. Надежной может быть только армия, связанная между собою одним языком, одной верой, обычаями, родством и, наконец, одинаково обученная и хорошо дисциплинированная. Всего этого не было тогда в поселенных гусарских полках. Кроме того, эти гусары постоянно убегали, унося с собою мундирные и амуничные вещи и уводя даже лошадей, чем причиняли казне не малый ущерб. В войнах-же эти гусарские полки играли невидную роль и обыкновенно выходили в поход в очень небольшом числе, а были многочисленны только к получению жалования». Правительство охотно принимало тогда этих пришельцев и тратило на них большие деньги, исходя из того ложного убеждения, что русский народ не способен к легкой кавалерийской службе. Это мнение Румянцев разделял только относительно великороссов, между которыми действительно никогда не была развита любовь к лошади и к верховой езде. Но если великороссы не были пригодны к службе в коннице, то жители юга России за то могли быть превосходными кавалеристами. Дети слободских и малороссийских казаков обыкновенно с раннего возраста, носясь по степям, свыкались с лошадью, приучались искусно ездить и управлять ею. И румянцев советовал среди их набирать конные полки.

В то время наша полевая армия состояла из 62 пехотных, 26 кавалерийских полков и 24 полевых гусарских эскадронов. В силу пропорции, выработанной комиссиею, не доставало 5 кавалерийских полков (хотя их можно было-бы во время войны заменить драгунскимим, коих было 20) и 15 эскадронов гусар, за исключением той половины, которая, как сказано выше, могла быть заменена казаками. Для пополнения этого недостатка комиссия предложила: переформировать в гусарские (по 6-ти эскадронов в каждом) 5 слободских казачьих полков, влачивших тогда свое существование в ожидании над ними приговора[2], и, по выражении комиссии, бывших «до ныне без производства службы, с отягощением народным». Кроме того, она предлагала из трех поселенных гусарских полков, 8-ми эскадронного состава, сербского Грузинского и Венгерского, взять по два, оставив самые полки существовать по прежнему. Эти отчисленные эскадроны должны были войти в состав новых гусарских полков. Комиссия это предлагала сделать для того, чтобы полки поступили люди, знакомые с гусарскою службою, и тем бы способствовали к скорейшему их обучению. Таким образом, с образованием 5 новых гусарских полков, хотя бы и с уменьшением числа эскадронов поселенных, в армии получилось-бы еще 9 легких кавалерийских эскадронов сверх числа, требуемого пропорциею. Но этот излишек принес-бы ту пользу, что полки, отправляясь на войну, могли-бы, в виде кадра, оставлять по одному эскадрону на своих постоянных квартирах для укомплектования своих полков, по мере надобности, людьми и лошадьми.

Выработанный комиссиею проект Императрица, одобрив, утвердила и повелела привести в исполнение, подписав тем смертный приговор слободским полкам Лейб-Гвардии Семеновского полка примьер-майор Евдоким Алексеевич Щербинин был назначен покончить с белым черкасским казачеством, осужденным прекратить свое существование, и превратить его в гусар, на которых в то время была мода. На это превращение Щербинину была ассигнована на расходы стотысячная сумма. Кроме того, в распоряжение его поступили: отчисленные от поселенных гусарских полков эскадроны со всем их имуществом, строевыми и подъемными лошадьми, мундирными, оружейными и амуничными вещами; весь Слободской гусарский полк, назначенный к расформированию, и часть Молдавского гусарского полка (большая его часть перешла в Самарский полк), также со всем их имуществом. Казалось-бы, из такого обильного материала Щербинину не трудно было сформировать 30 эскадронов, имея при том еще на покупку всего нужного такую значительную сумму. Но так как все, чем мог располагать Щербинин для создания гусарских полков, было в очень плохом состоянии, начиная с казачьих вещей, то эта задача, бывшая, по-видимому, легкою, на деле оказалась очень трудной.

Прибыв в г. Харьков, Щербинин образовал особую «Экспедицию формирования слободских гусарских полков». помощниками его были бригадиры Подгоричани и Зорич, а также полковники, назначенные командовать новыми гусарскими полками. Командиром формируемого Харьковского гусарского был назначен полковник Николай Иванович Чорба, 49-ти лет, происходивший из сербского шляхетства. Предки его служили в войсках Римской Империи. Там же 15 лет прослужил и он; в 1751 г. в чине капитана прибыл Чорба в Петербург и был принят в русскую службу майором с назначением в Новую Сербию, в поселенные там гусарские полки. В чине подполковника Чорба был назначен (1757 г.) в формируемый тогда Слободской гусарский полк, где и прослужил до его упразднения[3]. Прожив много лет в Слободской Украйне, Чорба поэтому хорошо знал слобожан, из которых должен был составиться его полк. Знакомство с своеобразными нравами и обычаями края принесло ему не малую пользу и способствовало к приведению полка в то прекрасное состояние, в котором он находился во все время его командования, и к приобретению любви своих подчиненных.

По утвержденному Императрицею штату, в каждом гусарском полевом полку, образованном из слободских, полагалось людей всех чинов 1034; число это слагалось так: штаб-офицеров, считая командира полка, 5, обер-офицеров – 35, «поп», лекарь, подлекарь, берейтор, трубачей с штаб-трубачем и литаврщиком – 13, строевых вахмистров, капралов, ротных квартирмейстеров – 72, строевых гусар – 828; остальное число приходилось на нестроевых, мастеровых и Извозщиков. Строевых лошадей в полку полагалось 913, подъемных 85, всего 998; срок службы им – 8-летний. Годовой отпуск жалования всем чинам полка равнялся 25.854 р. 64 к., и его положено было начать отпускать с 1 января 1766 г. рядовые гусары получали 12 р. в год – жалование громадное сравнительно с теперешним, но принять надо еще во внимание и то, что 12 р. для того времени были очень большие деньги. Капралы получали по 14 р., ротные квартирмейстеры по 17 р. 33 ½  к., вахмистра – 28 р. в год. Жалование-же офицеров, сравнительно, было очень небольшое – командир полка, напр., получал 898 р. 80 к., подполковник 561 р., прапорщик 151 р. 60 к.[4] Форма-же гусарская обходилась очень дорого, и стоимость ее почти равнялась жалованию прапорщика. Оклад жалования для новых полков был менее других гусарских. Указ Правительствующего Сената эту неравномерность объяснял тем, что новые полки были расположены на квартирах в счастливой и богатой Украйне, где все обильем дышет, где все поэтому дешево так, что гусары на их жалование не только могли, по его мнению, себя содержать, но и «изобильствовать». Мнение это было справедливо относительно нижних чинов, коих казна кормила и одевала, но не относительно офицеров, вся одежда коих была залита золотом.

Содержание нового слободского гусарского полка обходилось ежегодно Правительству в 50,601 р. 81 к. Сумма эта слагалась из следующих статей расхода:

1.       Довольствие строевых лошадей сухим фуражом в течение 8 месяцев в году (подъемных – 7-ми), считая на каждую в месяц 15 пуд. сена и 1 четв. овса, при стоимости каждой месячной «рации» 1р. 50 к.                           11,848 р. 50 к.

Прим. Четыре летние месяцы полагалось пасти лошадей на отведенных лугах с тем, чтобы на 4 недели кампамента был сухой фураж на счет полагаемого на зимние месяцы.

2.       При ремонтной цене строевой гусарской лошади в 18 р., годовых ремонтных денег по 2 р. 25 к. на каждую и по 1 р. 50 к. на подъемную, при 12 р. ее стоимости, всего                                                                              2,181 р. 75 к.

3.       Жалование всех чинов полка                                             25,854 р. 64 к.

4.       На ковку (по 60 к. на строевую и по 40 на подъемную)

и на лекарство                                                                         605 р. 80 к.

5.     На оружейные, мундирные, амуничные вещи, на расход

        по вербованию и пр.                                                              10,111 р. 12 к.

                                                                                              Всего     50,601 р. 81 к.[5]

Основанием для формирования Харьковского гусарского полка должен был послужить прежний казачий со всеми его людьми, лошадьми и всем его имуществом. Гусары должны были выбираться, главным образом, из казаков; назначенные-же из последних гусарских полков являлись только как-бы инструкторами. Казачьи лошади, хотя и не вполне пригодные своим сортом к регулярной службе, должны были пока оставаться в полку во избежания больших единовременных затрат на покупку строевых лошадей для всего полка.

На первых-же порах Щербинину пришлось преодолеть большие затруднения со стороны полковых канцелярий, полковых старшин, с которыми ему приходилось иметь постоянно сношения. Они не сочувствовали делу реформы, лишившей их власти и доходов, почему и являлись не помощниками Щербинина, а, наоборот, по возможности, тормозили все это дело. Так, напр., полковник Чорба неоднократно писал в Харьковскую полковую канцелярию, прося ее поторопиться высылкою списка людей, лошадей и табели амуничных вещей, но она все эти требования оставляла без ответа, чем ставила его в большое затруднение и сильно задерживала реформу[6].

Из всех 1042 казаков, числившихся в то время в Харьковском полку, способных можно было только выбрать и зачислить в гусарскую службу 456[7], и это число было распределено по эскадронам, ком в строевом отношении разделялись тогда на две роты (полуэскадроны). Остальные казаки, оставшиеся за выбором, были совсем отпущены по домам[8], зачисленные же в гусары – только до конца полного формирования полков.

Из числа казачьих лошадей было выбрано и зачислено в Харьковский полк 507 строевых и 69 подъемных. 16-же человек подпрапорных, изъявивших желание поступить в гусары, должны были явиться на службу со своими лошадьми. По составленному плану формирования, годным к гусарской службе казачьими лошадьми должны были прежде всего укомплектоваться новые гусарские полки, затем остальными – пополниться поселенные, из коих взято было по 2 эскадрона. Оставшихся после этого лошадей предполагалось продать и вырученные деньги отдать казакам в вознаграждение за взятые у них лошади под артиллерию в прусскую компанию[9].

Лошади Слободского гусарского полка должны были поступить на укомплектование новых гусарских, но чины этого полка пытались было увернуться и не отдать своих лошадей, мотивируя тем, что они будто-бы имели их «из своего кошту». Но им напоминали, что при формировании полка лошади для него были взяты у казаков слободских полков, когда они, вернувшись из прусского похода, покупали их на свои последние деньги для пополнения огромной убыли, понесенной ими на войне[10]. Из этого Слободского полка на укомплектование Харьковского поступало 126 лошадей[11]. Наконец, из Грузинского гусарского полка с двумя эскадронами прибыло и зачислено было в полк Харьковский 249 строевых и 16 подъемных лошадей. До полного штатного комплекта не доставало только 14 лошадей. На их покупку отпущено было, согласно положению, 252руб. Таким образом, комплектное число лошадей, зачисленных в Харьковский полк, составилось:

1. Прибыло с 2-мя эск. Грузинского полка                              249 строев. и 16 подъемн.

2. Поступило из Слободского полка                                         126 строев. и – подъемн.

3. Выбрано из кахачьих лошадей                                                             508 строев. и 69 подъемн.

4. Взыскано с подпрапорных на покупку                                16 строев. и – подъемн.

5. Куплено недостававших                                                                          14 строев. и – подъемн.

                                                                                                              Всего     913 строев. и 85 подъемн.

Хотя число лошадей и было полное, по штату, но многие из них далеко не удовлетворяли требованиям «полковничей инструкции» (глава 12), где предписывалось, чтобы «гусарския лошади были степной породы, плотныя, не пашистыя, в груди и кресцах широкия, не косолапые, не острокостныя, а летами покупаться имеют от 4-х до 6-ти лет и не менее 2 аршин росту»[12]. Между тем, из казачьих лошадей, записанных в гусарскую службу, много нашлось летами выше табельного положения, а некоторые из них просто за старостью никуда не годны. О составе лошадей прежних казачьих полков можно уже судить из того, что офицер, присланный за ними из Венгерского полка, не принял ни одной, ибо, за выбором в новые полки, остались только лошади все очень почтенной старости[13]. Причиною этого было то, что несколько последних лет, переживая неопределенное положение, слободские полки вовсе не ремонтировались. Но, вообще, и все выбранные лошади были очень дурного качества, так что Бригадир Зорич даже счел нужным подать Щербинину рапорт, где указывал на это обстоятельство ради того, чтобы впоследствии на командиров полков не пала ответственность. В Харьковском полку, напр., из казачьих поступило прослуживших в строю сверх 8-ми штатных лет – 161 лошадь.

В таком же неудовлетворительном состоянии прибыли и лошадь с двумя (1-м и 8-м) Грузинскими эскадронами, поступившими на укомплектование Харьковского полка. Эскадроны эти прибыли в ноябре месяце под командою Капитана Родия, опоздав так много потому, что во время отчисления полк этот находился в Москве. Грузинские эскадроны пришли еще в лучшем состоянии и в более полном числе, чем эскадроны других гусарских полков, может быть, только и благодаря этому обстоятельству. Из Грузинского полка в Харьковский было зачислено 12 офицеров и 309 нижних чинов, лошадей строевых прибыло 204, подъемных 22. Но среди грузинских гусар оказалось много таких людей, которые «не точию для обучения вновь записанных из казаков в гусары экзерциции и других гусарских обхождений (не годятся), но за разными болезнями, старостью, дряхлостью, другие-же за пьянством и совсем нерасторопностью более в гусарской службе быть неспособны и дабы оные и тех вновь определенных не привели в такие непотребные невоздержанности»[14]. Таких неспособных к службе Чорба нашел 66 человек. Эти захудалые и оборванные гусары заявили жалобу, что они в Грузинском полку за многое время не были удовольствованы порционными и рационными деньгами. На прибывших чинов полк не прислал аттестатов и, не смотря на требование и просьбы Чорбы, не удостоивал даже ответом.

В числе прибывших из Грузинского полка лошадей, по рапорту полковника Чорбы, оказалось: «осажденных» 75, хромых 10, слепых 2, сапных 4; из них-же совершенно негодных к продолжению службы было 40 строевых и 7 подъемных. Эскадронные и ротные командиры объясняли это жалкое состояние лошадей тем, что в полк не присылались ремонтные деньги и что Грузинский полк в назначенные к отчислению эскадроны выбрал самых плохих лошадей, от которых «к службе никакой надежды не было». Забракованных лошадей Военная Коллегия разрешила продать и деньги причислить к сумме, предназначенной для формирования полков, а вместо их взять из оставшихся казачьих лошадей, между коими не было уже годных к службе.

Полковые командиры нашли неменьшие беспорядки и затруднения при приемке оружейных, мундирных и амуничных вещей. Все вещи Харьковского казачьего полка были предоставлены в распоряжение полковника Чорбы. Он должен был выбрать из них, что могло еще годиться и из чего можно было переделать по новому гусарскому образцу[15]. Из приводимого в примечании списка бывших в полку оружейных и других вещей и выбранных из них более или менее еще годных, можно ясно видеть, в каком жалком состоянии находилась вся материальная часть бывшего казачьего Харьковского полка. Негодные-же вещи были приказано отправить в губернскую канцелярию. Они были там проданы за 368 р. 57 к., а деньги отправлены в экспедицию формированию полков, куда были также зачислены и деньги, вырученные от продажи подъемных лошадей – 1598 р. 43 к. Полковое белое знамя Харьковского казачьего полка и 7 сотенных были также сданы в слободскую губернскую канцелярию. Находившуюся при казацких полках артиллерию положено было оставить в тех же городах, прикомандировав для присмотре за нею от каждой роты по одному гусару.

Вещи, поступившие из Грузинского гусарского полка, находились также в очень плачевном состоянии. Полковник Чорба, по их осмотре, донес Щербинину, что из числа одних только оружейных вещей оказалось негодных и не могущих уже быть починенными за серьезными порчами 149 карабинов, 53 пары пистолетов и 66 сломанных и спаянных сабель. И по просьбе Чорбы, вместо таковых полку было отпущено 886 р. 76 к., считая стоимость карабина – в 3 р. 31 к., пары пистолетов – 3 р. 69 к. и сабли – 3 р.

Приступая к формированию новых полков, Щербинин просил распоряжения Военной Коллегии назначить из старых гусарских разных мастеровых – портных, слесарей, плотников, киверных, снурочных и др. Они были нужны, чтобы иметь возможность делать все части сложного гусарского обмундирования в полках. Но последовавшее о том распоряжение Коллегии осталось неисполненным, и первое время некоторые части обмундирования пришлось полкам заказывать подрядчикам в Москве. Для этой цели туда был командирован от Харьковского полка Секунд-Майор Данул. По заключенному с поставщиками контракту, все должно было быть готово к 6 мая 1766 г., но, судя по рапорту Данула, даже 24 августа подряд не был еще исполнен[16]. В Москве делались кивера, шляпы нестроевым, галуны, пуговицы к дуламам, лядунки, весь седельный и кожаный прибор; в Туле – 81 карабин, 81 пара пистолетов и 87 сабель. Старые казачьи кафтаны были перекрашены в черный цвет и из них пошиты ментии, чепраки и ташки, так что от казны не было требовано ни них вовсе сукна. Первое время, в видах экономии, вместо перчаток были рукавицы. Из казачьих узд поделаны недоуздки. На все-же недостающее было отпущено в Харьковский полк 8875 р. 76 ½ к.[17]

Гусарское обмундирование было сложно и состояло из многих отдельных вещей. Цвета их были для каждого полка назначены различные. Форма Харьковского полка представляла из себя сочетание двух цветов – желтого с черным. Желтый цвет, преобладавший в одежде Харьковских казаков после утверждения для них в первый раз формы (1743 г.), был сохранен и теперь. Главную особенность и красоту гусарской формы составлял «ментий», опушенный мехом – у офицеров «гарновым» (?), у нижних чинов лисьим и беличьим. В Харьковском полку он делался из черного сукна, (шло на него 2 ар.) расшитый круглым, толстым, желтым шерстяным шнуром, у офицеров золотым. На один ментик шло такого шнура 19 аршин. Кроме то, ментий росшивался еще тонкими шнурочками – 14-ю аршинами «бориташа» и 30-ю «шенташа»; шитье было очень густое. У офицер весь ментий был залит золотом. Пуговицы к нему были круглые медные. Одежда эта носилась накинутою на левое плечо, на дуламу, для чего была особая такая застежка – перо, сделанное из гаруса. В конном строю эти ментии, развеваемые ветром с бывшими на отлете рукавами казались крыльями. В холодное время ментии надевались в рукава.

Не менее красив был и гусарский мундир – «дулама» – подобный своим покроем и шитьем ментию, только еще короче (на него шло 1 ½ ар.) и без опушки. Будучи желтого цвета, он был расшит, подобно ментию, круглым шнуром, но черного цвета, и шло его на дуламу 18 аршин (кроме того бориташа 14 и шенташа 15 ар.) Дулама обер-офицеров обшивалась одним узким голуном, штаб-офицеров – одним широким; у полковника – тем и другим. Унтер-офицеры отличались от рядовых галуном на воротнике, а между собою – числом их. Все выпушки, обшлага и воротник дуламы были черного цвета (у офицеров бархатные). К дуламам полагался пояс, сшитый из шнуров черного цвета с желтым перехватом (у офицеров эти перехваты были золотые).

Наконец, «чекчиры» (штаны) были одного цвета с дуламами и также расшивались тоненькими шнурками черного цвета, 7-ю аршинами бариташа и 25 штентеша. Довершением красивого гусарского наряда были коротенькие сапоги с вырезами для полноты икр и с красною оторочкою по краям, с кисточками желтого цвета, с прибивными железными шпорами, на высоких каблуках с подковками.

Головной убор – кивер – нарушал несколько красивую гармонию всей формы. Он был очень высок – в 6-7 вершков – и представлял из себя усеченный конус; делался он из черного поярка с различными украшениями – флюгером, белым бантом, таким-же султаном с висевшими длинными, ниже плеча, желтыми (у офицеров золотыми) шнурами с кисточками на конце. Нестроевые чины вместо кивера носили треугольные шляпы с зубчатою обшивкою, цвет которой предоставлялся усмотрению командира. Кроме того, у нижних чинов для носки вне фронта, дома, были еще фуражи. Обмундирование довершала собою епанча (шинель) из синего сукна на каразейной подкладке. В строю носилась ташка кожаная, крытая черным сукном с вензелем Императрицы; носилась она с левой стороны на поясе на двух длинных ремнях. Всем чинам полагались перчатки из тонкой замши без обшлагов.

Эта красивая форма, благодаря украшавших ее золотых галунов и шнуров, обходилась офицерам очень дорого. В Петербурге интересовались взглянуть на новую форму слободских гусар, и Щербинин удовлетворяя этому, командировал туда их Харьковского полка поручика Назаренкова и одного рядового гусара. Из счета, предоставленного этим офицером, видно, что обмундирование, шитое в полку, обошлось ему в 75 р. 10 к., считая здесь и сапоги со шпорами. В счет этот не вошла только стоимость некоторых вещей, коих нельзя было достать в Харькове, – он их должен был приобрести в Москве. Почему эти 75 р. 10 к. и не было еще настоящею стоимостью; из счета можно видеть, что недоставало епанчи, кивера, ташки, портупеи, лядунки с перевязью, стоившей тогда очень дорого. Приводим здесь целиком интересный «реестр Харьковского гусарского полку к полковным делам во что обошелся униформ»[18].

На ментий

Сукна черного 2 аршина                                                                              6 р.

Подкладка лисья                                                                             6 р.

Опушка гарновая                                                                            13 р. 50 к.

Пуговиц                                                                                              3 р.

Шнурка Золотова Круглова 19 аршин по

двадцати по пяти копеек.                                                              4 р. 75 к.

борыташу четырнадцать аршин по двадцати коп.                              2 р. 80 к.

шенташу тридцать аршин по десяти коп.                                3 р.

шентишнеи китиш (?)                                                                     1 р. 90 к.

клеенки аршин                                                                                 – р. 5 к.

шолку золотник                                                                               – р. 8 к.

ниток                                                                                                   – р. 3 к.

 

На дуламу

Сукна два аршина                                                                          6 р.

Подкладка                                                                                         – р. 30 к.

Козлыка (?)                                                                                       – р. 35 к.

Бархату чернева четвертку                                                         – р. 35 к.

шелку 2 золотника                                                                          – р. 18 к.

пуговицы                                                                                           2 р. 50 к.

шнурка Круглова восемнадцать аршин по 25 коп.                              4 р. 50к.

борыташу четырнадцать аршин по 20 коп.                            2 р. 80 к.

шенташу двадцать пять аршин                                                  2 р. 50 к.

 

На чекчиры

Сукна полтора аршина                                                                 4 р. 50 к.

Подкладка                                                                                         – р. 28 к.

Борыташу 7 аршин по 20 коп.                                                    1 р. 40 к.

Шенташу 25 аршин                                                                        2 р. 50 к.

Шелку два золотника                                                                    – р. 18 к.

Крайкы (?)                                                                                         – р. 5 к.

Ремень с пряжкой                                                                            – р. 15 к.

за работу                                                                                           3 р. 50 к.

сапоги с шпорами                                                                           1 р. 95 к.

                                                                                              Итого 75 р. 10 к.

За поручика сотник Григорий Назаренков

Седло у гусар было венгерское; седлалось оно на войлок, было с крышею и тремя подпругами и «ольстредями» для пистолетов. Стремена пригонялись так, чтобы, приподнявшись на них, мог пройти кулак. Седло это было во всех отношениях очень практично. Позднее Потемкин о нем отзывался так: «(оно) лучше всех седел, доказательством тому, что все нации, ездящие верхом, такие употребляют – венгерцы, татары, черкесы, казаки, поляки. Они (седла) легки, лошадей вовсе не ссадят»[19]. На задний вьюк седла помещался чемодан из синего сукна, в который клались: фуражка, саква, торба, «водопойные фляжки» и др. вещи. Седло и ольстреди покрывались длинным с острыми углами вальтрапом (чепраком) из черного сукна, с желтою по краям зубчатою обшивкою, с вензелем Императрицы по углам. Весь ременный прибор к седлу – подперсье, пахвы, оголовье – делался из черной кожи. Ездили на мундштуках.

Вооружение гусар состояло из сабли, короткого карабина, носимого на плечевой перевязи, и пары пистолетов в медной оправе, возимой на седле. Сабля представляла из себя клинок, к низу несколько расширенный, с ножнами в металлической окове и с таким-же эфесом. Сабля с темляком из черной кожи носилась на такой же поясной портупее с двумя погонными ремнями с медными пряжками и кольцами. Портупея надевалась на дуламу. Снаряжение довершала с перевязью лядунка, в ней носились патроны[20].

Согласно «инструкции конного полка полковнику» (гл. 11), полк должен был ежегодно командировать одного штаб и до 4-х обер-офицеров, по назначению полкового командира, за покупкою лошадей с таким расчетом, чтобы они могли возвратиться обратно ко времени выступления в кампамент. С ними назначались также нижние чины, число коих равнялось числу ремонтных лошадей. Унтер-офицеры и рядовые должны были отправляться верхом на лошадях, подлежащих браку, чтобы продать их на месте покупки новых. Вырученные деньги причислялись к сумме, выданной полком на покупку, а также на фураж и др. расходы. Сумма эта слагалась из тех ремонтных денег – 2 р. 25 к., – которые ежегодно отпускались от казны на каждую строевую лошадь (на подъемную 1 р. 50 к.). Строевое лошади должны были покупаться 4–6 лет и не мене двух вершков росту, подъемные – не менее 1 арш. 12 вер., лет же произвольных. Полк имел право этих подъемных лошадей продавать, менять и употреблять их в езду для всяких надобностей. Требовалось только, чтобы в полку всегда было их полное штатное число. При чем никакого отчета в отпускаемых на них ремонтных денег не требовалось.

Комплектоваться людьми полк должен был, по инструкции, ежегодно в январе. Командующий генералитет, справясь, сколько рекрут нужно в полк, требовал таковых от Слободской Украинской губернии. Последняя должна была доставлять рекрут из казачьих семейств. Допускались и даже предпочиталась вербовка людей, заявлявших желание поступить на службу. На расход по вербовке отпускались даже ежегодно известная сумма. Предписывалось только производить ее, не делая никаких притеснений жителям. Для того-же, чтобы казаки охотнее шли в гусары, предписывалось ежегодно, в октябре, увольнять из новых полков всех слабых и больных, а также и тех, которые в течении 15-ти лет, что полагалось сроком службы лишь в новых гусарских полках (в других – 25 лет), вели себя хорошо – «которые службу порядочно 15 лет продолжали», при чем таковых полагалось даже, по выходе в отставку, не класть в оклад. Наказанные-же в продолжении службы шпицрутенами за какия либо преступления должны были за всякий раз такого наказания прослужить лишний год. Гусарам предоставлялось право служить и долее 15 лет, и для поощрения к тому прослуживших 20 лет положено было награждать при отставке чином и детей их, рожденных на службе, во все время ее продолжения, не класть в оклад; детей-же, отцы которых до их рождения заслужили офицерский чин, вычеркнуть вовсе из оклада[21].

Щербинин после выхлопотал еще, преследуя все ту же цель приохотить жителей к поступлению в гусары, чтобы тех из них, кои в сражениях будут тяжело ранены, или лишатся какого либо члена, как неспособных трудом зарабатывать себе пропитание, в подушный оклад также не класть, хотя бы они и прослужили менее 15 лет. Эти хлопоты были вызваны тем, что, в течении первой-же войны, к Щербинину стали являться многие гусары «в совершенном калетстве», прося освободить их от подушного оклада[22].

Но, не смотря на все эти меры и на ту мягкость, с которою Щербинин старался провести реформу, слобожане очень враждебно относились к «регулярству». И интересы населения оберегались по мере возможности, и служба в гусарских слободских полках делалась более легкою (конечно, сравнительно), но все это не достигало цели: выбранные в гусары казаки с ненавистью смотрели на свою службу, от которой старались спастись, по своему обыкновению бегством. Побеги с первых-же дней сделались слишком часты. Пришлось прибегать к мерам строгости, чего так старался избегать Щербинин. Беглых стали наказывать плетьми через палача. Но наказания, как обыкновенно, не достигали цели, и побеги продолжались. Тогда Щербинин прибегнул к другой мере – он приказал вместо беглых гусар брать их ближайших родственников; если же таковых не оказывалось, то брать из тех семейств, откуда были беглые и при том семейных, зажиточных и держать их на службе до возвращения бежавших гусар[23]. Но и это распоряжение, клонившееся к тому, чтобы заставить семейства выдавать беглых обратно, только еще больше раздражило местное население. В этом сильно были, впрочем, виноваты посылаемые по деревням для взятия в гусары вместо бежавших: они позволяли себе разные притеснения, несправедливости и денежные поборы. За укрывательство беглых гусар по закону полагалось виновных бить кнутом с вырезыванием ноздрей и отправлять в ссылку. И таким жестоким наказаниям подвергались часто отцы, коим трудно было отказаться от своих чувств к родному сыну и не стараться спасти от грозившей ему суровой кары за побег. А ссылка главы семейства вела к его разорению и к возбуждению еще большей ненависти к гусарской службе.

Бежал, напр., один гусар Харьковского полка, Тимофей Дегтерев; два дня скрывался он у своего отца в м. Соколове и четыре у тещи. Гусар был пойман, и к ответственности за укрывательство привлечен его отец. Законной каре за это преступление он не был подвергнут только потому, что явилось смягчающее обстоятельство: сын показал, что отец не хотел его удерживать у себя и уговаривал идти обратно в полк. Но все таки за то, что не поспешил тотчас-же выдать сына властям отец был «нещадно» наказан плетьми при общем собрании обывателей[24].

Не малое число было найдено беглых гусар Харьковского полка даже в Запорожье, где их нашел Поручик Шульц. Он был послан с командою на поиски за беглыми, переловил их и привел в полк[25], где они были подвергнуты жестокому наказанию.

Харьковская Губернская Канцелярия, где было только возможно, оказывала противодействие полкам при их формировании. Им-же приходилось постоянно обращаться к ней то за тем, то за другим. Канцелярия, напр., не давала ни воза хворосту для постройки конюшен, затевая по этому поводу целую переписку. В этом был виновен Щербинин, слишком уже с нею церемонившийся. Эти мелкие противодействия Канцелярия проделывала единственно из желания показать свой протест и свою бессильную злость на реформу. Там же Канцелярия во времена не очень еще отдаленные по энергичным требованиям генералитета поставляла бесплатно для русских войск десятки тысяч пудов хлеба, тысячами скот и посылала казаков погибать от изнурения на валах Украинской линии; теперь-же Канцелярия не могла дать нескольких возов хворосту и построить конюшню на какую-нибудь роту. Один эскадрон полка был расположен на квартирах в самом Харькове. Конюшня в городе была построена только для одной роты, для другой-же, которая должна была прийти из с. Липец и д. Тишков, не смотря на распоряжение начальства, не строили по неимению будто-бы леса[26]. Но эта была не более, как смешная отговорка, так как в то время ближайшие даже окрестности города изобиловали лесом, да и для постройки конюшни на одну роту, т.е., не более, как на 75 лошадей, немного его было и нужно. А роту из Липец переводили только потому, что, по заявлению командовавшего ею капитана, в бывшую там конюшню «нельзя было заводить гусарских лошадей». Все это, повторяем, были не более, как проделки Канцелярии.

По расписанию от 10 августа 1765 г. конюшни для рот должны были строиться в следующих местах:

Для 1 эскадрона: в Харькове на всю 1-ю роту                                      1 конюшня

Для 1 эскадрона: в м. Липцах на пол роты 7-ой                                   1 конюшня

Для 1 эскадрона: в д. Тишках на другую половину той-же                 1 конюшня

Для 2 эскадрона: в м. Деркачах на всю 2-ю роту                                 1 конюшня

Для 2 эскадрона: в м. Золочеве на всю 8-ю роту                                  1 конюшня

Для 3 эскадрона: в м. Ольшане на всю 3-ю роту                                  1 конюшня

Для 3 эскадрона: в с. Пересечном на пол роты 9-й                              1 конюшня

Для 3 эскадрона: в с. Люботине на пол роты 9-й                                 1 конюшня

Для 4 эскадрона: в м. Валках на всю 4-ю роту                                     1 конюшня

Для 4 эскадрона: в с. Угольцах на половину 10-й роты                     1 конюшня

Для 4 эскадрона: в с. Перекопе на половину 10-й роты                     1 конюшня

Для 5 эскадрона: в м. Мерефе на половину 5-й роты                          1 конюшня

Для 5 эскадрона: в с. Безлюдовке на половину 5-й роты                   1 конюшня

Для 5 эскадрона: в с. Соколове на всю 11-ю роту                                1 конюшня

Для 6 эскадрона: в м. Хотомле на половину 6-й роты                         1 конюшня

Для 6 эскадрона: в с. Мартовой на половину 6-й роты                      1 конюшня

Для 6 эскадрона: в г. Салтове на половину 12-й роты                        1 конюшня

Для 6 эскадрона: в м. Волчем на половину 12-й роты                        1 конюшня

Полк был расположен очень широко – в 18 местечках и селениях. Гусары размещались на квартирах у обывателей; от них они имели право требовать себе «постелю», если таковая находилась; в противном случае, хозяева обязаны были давать солому и «своего постояльца довольствовать теплом и водою»[27].

Не доверяя гусарским поселенным полкам, состоявшим из иностранцев, комиссия хотела создать из слободских полков исключительно русские по своему составу, справедливо замечая, что только в таком случае на них можно было вполне полагаться. А, между тем, при назначении офицеров в новые полки, цель эта была преследована не настойчиво. Сознавая важное значение в полках штаб-офицеров, особенно во вновь формируемых, комиссия сама назначила их, лично ей известных. Но из 5 штаб-офицеров, переведенных в Харьковский полк, 4 были иностранцы, и только один (Секунд-Майор Уткин из Архангелогородского кирасирского п.) был русский, происходивший из солдатских детей. Назначение обер-офицеров было предоставлено Военной Коллегии. Она и сделала это по наряду, без всякого разбора, из гусарских, кавалерийских и пехотных полков. Оттуда-же набирались способные унтер-офицеры и рядовые, изъявившие желание. При этом приказывалось преследовать «все тут же мысль, чтобы можно было вполне надеяться и не опасаться побегов». Что офицеры назначались неосмотрительно, видно из того, что в следующем уже году (1766) три капитана были аттестованы неспособными продолжать службу в гусарских полевых полках: Родий – по болезни, Станкевич– просто «в полевой службе быть не способен», а третий – Попович – «по немолодости лет» (55). Все они и были уволены в отставку. В этом, положим, был виноват немного Чорба: ему Щербинин приказал произвести поверку знаний офицеров, назначенных из старых гусарских полков – «воинской и конной экзерциции, и в приемах с карабинами, и вообще во всем». Чобра и донес, что все эти офицеры (21), в числе коих и упомянутые, при испытании оказались знающими, способными к службе и к обучению казаков регулярному строю[28].

Далее, два офицера были под судом: Поручик Попов за разные непорядки, а Прапорщик Роякевич так был даже пред самым назначением разжалован за какое-то преступление в рядовые на 4 месяца. Из поступивших в полк офицеров 24 служили пред тем в поселенных и Слободском гусарским полках, где царили тогда страшные беспорядки и злоупотребления. На 39 наличного и штатного числа офицеров в первый год в Харьковском гусарском полку русских было всего лишь 13 человек. По национальностям и происхождению офицеры распределяются так:

Сербов                                                 7

Венгерцев                                                           4

Молдаван                                                          2

Грузин                                                 5

Немцев                                                4

Черногорец, трансильванец

Швед и грек (по 1)                              4

Великороссов                                    4

Малороссов                                        9

Дворян иностранного

происхождения                                 21

Дворян русских                                1

Дворян малороссийских                4

Из казачьих свойственников         5

Из солдатских детей                       1

Неизвестного происхождения      7

 

Формулярные списки офицеров не говорят, какую они исповедовали религию; что-же касается их общего уровня образования, то из этих списков видно, что все они «по-российски читать и писать умели»; многие, кроме своего национального, знали практически, умели говорить, языки – венгерский, сербский, польский. Два офицера знали латинский язык, один – французский, а один – французский и немецкий, латинский и польский. Самым же ученейшим между офицерами полка был Поручик Попов, родом серб, – он один только из всех постиг арифметику и географию, знал также латинский язык и умел говорить по-немецки[29].

По возрасту старейшим из всех офицеров был Секунд-Майор Данул – 56-ти лет; другой Секунд-Майор, Уткин, был моложе его на 18 лет. Самый молодой из капитанов был 25 лет, но это потому, что служил до того сержантом в Л.Г. Сименовском полку. Эти счастливцы при переводе в армию производились прямо в ротмистра и капитаны. Остальные капитаны не были так молоды, и старший из них жил на свете уже пол столетия. Лета поручиков колебались между 23 и 43 годами; из числа 12 старше 30-ти летнего возраста было 6, 40-летнего – 3. Между прапорщиками два были старше 40, 3–30-ти лет; самый молодой – 25-ти лет.

Из 12 вахмистров – 3 были великороссы, 4 из казаков и 5 – иностранцев[30]. По плану, составленному комиссией, полки по очереди в мирное время должны были командироваться в Москву на год для содержания там разъездов. Но как туда, так и при выходе в какой либо поход, на постоянных квартирах должно было оставаться во всяком случае по одному эскадрону. Из них один должен был находиться в губернском городе для внутренних дел. Одна его рота в самом городе, а другая при 4 провинциальных тамошних канцеляриях[31]. Командировались также по очереди от полков роты в г. Белгород для содержания караулов. Одна рота Харьковского полка при офицере должна была состоять для дежурства при Губернской Канцелярии, также для посылок и отправки денег в разные места, для поимки воров и разбойников, пребывание коих в крае считалось тогда делом обыкновенным, полагавшимся как-бы по штату[32].

Не смотря на все старания, в архивах не удалось найти ни малейшего следа относительно пожалования полку штандарта, о полковом образе и церкви. Когда учрежден был полковой храм и образ во имя Св. Елисаветы, относилось-ли это еще ко временам казачества или после переформирования – неизвестно. Очень возможно, что харьковские слободские казаки, освобожденные Императрицею Елисаветою от многих тягостей, (при чем были возвращены им все их утраченные права и привилегии), и соорудили в память этого радостного для них события образ, перешедший после переформирования в Харьковский гусарский полк. Живопись теперешнего полкового образа и риза свидетельствуют несомненно о его новейшем происхождении. На нем нет никаких надписей. В полковом храме хранится только старинный Антиминс, из надписей на коим можно убедиться, что полковой храм во имя Св. Елисаветы был уже в 1776 г. Значит, первый образ не сохранился – он мог погибнуть или в 1794 г. во время бывшего там сильного пожара, истребившего почти весь город и много полкового имущества. Надписи на Антимнисе следующие:

I) «Повелением Благочестивейшие, Самодерживнейшие Великие Государыни Нашея Императрицы Екатерины Алексеевны Всея России и благословением Святейшаго Правительствующаго Синода священнодействован Преосвященным Агеем, Епископом Белгородским и Обоянским; лета от мироздания 7284, от Рождества Христова индиката[33] 9 месяца, января 24 дня».

II) «Сей антиминс сиэ есть трапеза священныя по приношению безкровныя жертвы в Божественной литургии, освятися благодатью Пресвятаго и Животворящаго Духа: сего ради имеют власть священнодействовать в храме Святыя Елисаветы».

До полного окончания формирования, новые гусарские полки оставались в непосредственном подчинении у Щербинина, а после должны были быть присоединены к Украинской дивизии. Слободские гусарские полки были в начале «в команде» бригадира Зорича, но, по просьбе бригадира Подгоричани, ему было отдано в команду также два полка – Ахтырский и Острогожский. Бригадиры эти в то же время и сами были командирами полков: Ахтырского – Подгоричани, изюмского – Зорич (Сумского – Полковник Ланов, Острогожского – Сатин).

Формирование Харьковского полка было совершенно окончено. В отчете за 1776 г. полковник Чорба писал, что «полковые служители (чины) содержатся в крайней дисциплине, что «нижние чины «в кости, карты и другие игры не играют» и «гксары молитвам и экзерциции обучаются»[34].

По приказанию Щербинина, в первый уже год своего регулярного существования полк был собран при г. Харькове «для обучения военной экзериции» (уставные учения) с 15 мая по 15 августа. Так как деньги на фуражное довольствие отпускались казною для строевых лошадей только на 8 месяцев, то, рядом с учениями, полку было необходимо иметь под рукою такие выгоны, где-бы лошади могли пастись на подножном корму. Ооло Харькова не оказалось (отвод зависел от Губернской Канцелярии) такого удобного большого луга для лошадей всего полка. полковник Чорба поэтому просил об отводе выгона для двух табунов около м. Валок, вблизи Харькова – для одного. Таким образом, полк обучался в этот первый год не в одном месте. Но, вследствие новизны регулярного строя для гусар из казаков эскадронным командирам не мало было работы в этот первый кампамент;

В каждом кавалерийском полку по штату полагался берейтор. На его обязанности лежало обучать строевой езде – «сидеть на лошади настоящею твердостью» – всех обер-офицеров, унтер-офицеров и по два рядовых из каждого капральства. Кто-же из офицеров пожелал-бы обучаться высшей манежной, не бывшей тогда в моде, езде, то за обучение таковой он должен был платить берейтору особо. Кроме обучения езде, берейтор обязан был выезжать под одной лошади каждому офицеру и казенных дурноезжих лошадей, но не в манеже, а только в поле. Высшей «школьной» езде обучались в полку 5 нижних чинов, самых способных из числа двух, выбранных от каждого капральства. Они подготовлялись занимать берейторские должности и могли быть даже произведены в офицеры. На этом оканчивались обязанности полкового берейтора. Нижних-же чинов полевой езде обучали обер-офицеры и, под их наблюдением, унтер-офицеры, подготовленные к тому берейтором. В унтер-офицеры и капралы могли быть производимы только те рядовые, которые хорошо усвоили полевую езде и были вообще лихими ездоками. Курс тогдашней езды был не сложный – он ограничивался требованиями необходимыми в применении к полевой езде.

Увеличения манежем и замысловатыми движениями, требуемыми от лошади, тогда еще не знали; манежная езда не требовалась даже от офицеров. Инструкция об этом говорит так: «при кавалерии служащий офицер недостойным чина своего почитается, который знания в конской строевой езде не имеет»[35].

Занятия ездою со старыми солдатами велись исключительно зимою. Она посвящалась также и для подготовления рекрут. Инструкция на это определяла только до 2 ½ месяцев – время короткое. Но этот срок не кажется уже таким небольшим, если взять во внимание, что ежегодно в эскадрон поступало очень немного рекрут, не более 10 человек, а то и менее, вследствие продолжительного срока службы, при том таких, что с детства уже привыкли к лошади и к верховой езде. Эти рекрута терялись в массе и могли в первый кампамент вовсе не становиться в строй. Это обыкновенно и делалось, так как никто из начальства никогда не интересовался, как обучаются ректура и успешно ли идет это дело.

Инструкция предписывала, по прибытии в полк «новоприверстного рекрута», прежде всего позаботиться, «чтобы крестьянская подлая привычка, уклонка, ужимка, чесание при разговоре совсем были из него истреблены». После истребления всего этого, рекруту, по инструкции, нужно было внушать любовь к строевой лошади, от которой «кавалериста, как исправность службы, так и собственное сохранение живота зависть». Первое время с рекрутом предписывалось обращаться ласково; он не должен был «не только сначала бить, но ниже стращен». Все это предлагалось проделывать после, если «усмотрется в нес грубое упрямство и сопротивление». А обращались тогда с солдатами очень жестоко, и кулачная расправа с ними офицеров и унтер-офицеров была делом вполне обычным. Обучение рекрут должно было вестись постепенно, и оно было исключительно одиночное. «Устав воинский о конной экзерциции» даже предписывал одевать рекрута постепенно в полную форму, понемногу его приучая к ее неудобствам, которые он наивно признает – «дабы не сразу его связать о обезпокоить»[36]. А на эту «отрасль образования» было обращено строжайшее внимание, заботясь более всего о внешности. Солдат в некотором роде был манекен – на него навешивалось множество разных предметов. Его, привыкшего к просторному и удобному казацкому кафтану, шароварам, объемом с «черное море», и величайшим «чоботям», затягивали в коротенькое и узкое платье и лакированные сапожки с кисточкой. И красивая форма связывала его по рукам и ногам.

Не последним терзанием для солдата служили его волосы: с ними ему приходилось не мало возиться и недосыпать ночей из боязни испортить прическу к предстоящему на другой день какому-либо смотру. И не малое число палок сыпалось ему на спину, когда бывали не в порядке злополучные букли, косы, пудра, о которых позднее Потемкин восклицал «солдатское-ли это дело!». Далее, у кого из нижних чинов не было «натуральных» усов по молодости, или потому, что он «по природе пустобород», тому предписывалось носить накладные усы и чернить свои, если он на горе, был блондин. Можно судить, как чувствовал себя привыкший к простору казак, из которого выбили палками «подлую крестьянскую привычку», обвешанный разными предметами, с длинными заплетенными волосами, удобными для многочисленного населения, где, по причине их тщательной прически (и по инструкции тож), нельзя было произвести «чесание», с наклеенными усами, с целым сооружением на голове, в виде неудобного кивера! И, при том, нужно было ездить на лошади и производить разные экзерциции»!

По окончании одиночного образования, переходили к учениям шереножным и взводным. С половины мая начинались летние занятия – кампамент. Роты уходили из своих зимних квартир и располагались эскадронами вблизи штаба полка. В течении двух недель эскадроны съезжались. После этого полк собирался весь в каком либо одном месте, куда приходили и другие полки и начинались «экзерциции» (уставные учения), и «эволюции» – (маневры). Это время посвящалось всевозможным смотрам, как строевым, так и хозяйственным. Кампамент обыкновенно тянулся до 15 августа.

 

Глава II

Старшинство полка. – Поход в Польшу. – Диссидентский вопрос. – Барская конфедерация. – Гайдамаки. – Участие полка в усмирении края. – Приказ войскам, расположенным в Польше. – Конфедератская война. – Объявление турецкой войны. – Стычки с конфедератами. – Взятие в плен Пулавского. – Переправа через Днестр. – Дела с турками. – обложение Хотина. – Отступление за Днестр. – Потери полка. – Характер кампании. – Дурное состояние одежды; болезни; изнурение людей. – Фуражировки турок. – Сражение 29 августа и его последствия. – Последняя фуражировка турок. – Атака Харьковцев. – Занятие Хотина. – Конец кампании 1769 года. – Расположение на зимние квартиры. – Во что полку обошелся первый год войны.

Из летописи Харьковского полка 1765 г. нужно вычеркнуть – на это время он как бы прекратил свое существование. Слободские казаки, зачисленные в гусары, были отпущены по домам до выяснения всех вопросов по формированию; назначенные-же из старых полков гусары долго не прибывали. И год весь прошел на пересмотре поступившего имущества, сортировку и переделку его, на укомплектование лошадьми и пр. Но и в следующем году, с которого положено было считать старшинство в его регулярном периоде[1], полк был еще не обучен строю, не дисциплинирован, так как гусары старых полков назначенных из худших, привыкшие к беспорядкам в своих полках, могли только способствовать упадку дисциплины и между казаками, также не отличавшимися ею. Полк не был притом вполне обмундирован, а начальство не разобралось еще в путанице и в разных затруднениях. И только в 1767 г. Щербинин донес Военной Коллегии об окончании формирования и только с этого собственно времени полк Харьковский вступил в новую эру своего существования. Но много ему предстояло поработать, чтобы войти в колею регулярной жизни. Времени-же на это не было – он в 1768 г. ушел уже из Харькова и принял деятельное участие в целом ряде войн, не прекращавшихся почти во все царствование Екатерины II. В войнах этих русские войска всюду являлись победителями, удивляя своими славными подвигами Европу; гусары-же прославили свои сабли в схватках с знаменитою турецкою конницею и доказали превосходство легкой подвижной кавалерии пред неповоротливой тяжелой «самой по себе, а не ударом на неприятеля». Командиры гусарских полков  Шевич, Текелли и Чорба много способствовали своими дарованиями и личною храбростью успеху русского оружия. Водя своих гусар в блестящие атаки, они увековечили в истории свои имена. Суворов говорил, что он «со своими штыками, а Текелли со своими саблями везде пройдут».

Оставив на месте свой 40- эскадрон (Капитана Клемеева), долженствовавший служить ему запасным, полк Харьковский в числе 861 человека всех чинов и 836 лошадей[2] направился в пределы польского королевства на усиление войск, бывших уже там в распоряжении русского посланника кн. Репнина.

В начале царствования Станислава Понятовского диссиденты (dissidentes de religione – Разномыслящие в делах веры), лишенные всех своих прав постановление сейма 1732 г. и сильно притесняемые, начали требовать их восстановления, надеясь на поддержку России и Пруссии. Вопрос этот решался на Варшавском сейме, и в 1768 г. права диссидентов были признаны только благодаря энергии кн. Репнина. Он арестовал рьяных врагов диссидентов (Солтыка и др.), чем устрашил противную партию и заставил ее умолчать, конечно, действуя внушительным авторитетом русских штыков. Постановление сейма, достигнутое такими репрессивными мерами, вызвало оппозицию и образование конфедерации – этой своеобразной особенности польской республики, получивший при короле Сигизмунде III (1609 г.) законную санкцию. Конфедерация являлась диктатурой над королем и сенатом, и к ней переходила вся власть: она созывала сеймы, на которых liberum veto не имело уже места, уступая решению большинства. В этом случае она могла принести даже известную пользу, ибо сеймы не срывались, чего не было при существовании главной язвы, разъевшей Речь Посполитую.

Противники диссидентов образовали конфедерацию в Баре (Подольской губ.). Город этот был для них очень удобен вследствие приказания русскими войскам не подходить к границе ближе 7 верст, во избежание столкновения с Турциею, наши отношения к которой начали обостряться. Барская конфедерация поставила себе целью защиту самостоятельности Польши, сохранение всех древних прав и привилегий шляхты и противодействие русской партии, с королем во главе, стремившейся добиться восстановления прав диссидентов.

Одними из главных деятелей конфедерации были Пулавские – люди очень даровитые: отец адвокат, старший, Франциск – искусный оратор, отлично при том владевший оружием, Казимир – замечательный своими военными дарованиями и младший – Антоний – храбрый и способный юноша.

В том же году сильные притеснения вызвали на Украйне бунт среди народа, с которым Польше много уже раз приходилось считаться и трепетать пред диким проявлением его мести. Предводителем этого народного движения был запорожец Максим Железняк, готовившийся было постричься в монахи. К нему присоединился и Уманский Сотник, Иван Гонта, бывший на службе у поляков. Восставшие известные под именем гайдамаков (с венгерского – казаки, грабившие на больших дорогах), производили страшные зверства, воспетые одним украинским поэтом. Они поголовно истребляли все, что принадлежало к шляхетскому сословию, не щадя ни пола, ни возраста. С особенною свирепостью истребляли гайдамаки презираемых ими жидов, от коих много натерпелись обид и унижений. Города и селения гайдамаки обращали в груды пепла, разграбив предварительно все имущество. Спасаясь от ножей разъяренных мстителей и убийц, шляхта бежала в Переяславле, где жители и русские власти принимали очень тепло этих несчастных детей и женщин, нашедших у них спасение от ужаснейших поруганий и мучительной смерти. Гайдамаки, производя в крае «самые свирепые тиранства» (так доносил киевский губернатор – Воейков), нахально разъезжали мимо форпостов и грозили русским войскам за то, что они впускали в границы Империи польских шляхтичей. По приказанию Императрицы русские войска должны были войти и усмирить это народное движение в стране.

В это самое время Харьковский гусарский полк по дороге в Польшу следовал через места, объятые пламенем бунта. Чорбе было приказано войти в связь с полковником Протасовым, посланным Румянцевым к м. Каневу, где свирепствовали тогда гайдамаки. Чорба получил какую-то инструкцию относительно того, как он должен был поступить с гайдамаками; в делах есть только упоминание о ней; но самой ее нет. Харьковский полк должен был помогать отряду Протасова и высылать от себя по различным направлениям команды. И не мало бунтовщиков было переловлено, и не мало жизней спасено[3].

Задержанный на целый месяц усмирением края, полк прибыл в Польшу в августе и поступил в состав корпуса Г.Л. Прозоровского. Главнокомандующим был назначен Г. Аншеф Голицын, подчиненный Репнину. Русским войскам было предписано соблюдать наистрожайшую дисциплину и не причинять обывателям каких обид – «ни малейших озлоблений»; ничего не брать даром, а если за деньги, то не насильно, чтобы не давать жителям по повода к жалобам. Это распоряжение Императрицы (указ ее Военной Коллегии от 9 янв.) было вызвано слухами, что наши войска, пришедшие в страну «по собственному ея приглашению, в качестве дружественных и помочных», производят там беспорядки, причиняют жителям обиды, «насильственно» забирая без денег провиант и фураж[4].

Конфедератская война, возгоревшаяся в крае, не отличалась какими-либо значительными столкновениями – она была чисто партизанская. Самая местность в Польше благоприятствовала такому роду борьбы: дороги в ней находились в самом ужасном состоянии, а болота и пески, сильно замедляя движение пехоты и артиллерии, были доступны только для легких подвижных партизанских отрядов. Дремучие леса, где могли не заблудиться-бы только местные жители, хорошо их знавшие, давали конфедератам возможность быстро скрываться от преследования русских войск, с коими им было трудно вступать в борьбу в открытом поле. Не малым препятствием для движения служили многочисленные реки, текущие обыкновенно в болотистых берегах. Конфедераты, отступая, портили на них мосты и гати и тем задерживали войска на долго. Благодаря всему этому, конные партии конфедератов, хорошо знакомые с краем, быстро переносились с одного места на другое и делали нападения тем, где их менее всего ожидали. Конфедераты действовали у себя дома, среди населения, им сочувствующего и помогавшего, находя себе всюду приют и продовольствие. Русские были в ином условии, связанные при том приказом Императрицы избегать всего того, что «могло родить некия обиды» обывателям. Последние относились к нашим войскам очень враждебно и считали их не вправе вмешиваться во внутренние дела Польши, хотя король и находился на стороне русских. Станислав Понятовский не пользовался популярностью и был терпим только страха ради пред русскими штыками, опираясь на которые он взошел и сидел на своем шатком троне. Войскам нашим, даже когда и не приходилось гоняться за конными бандами конфедератов, нужно было стоять на своих квартирах со всеми мерами предосторожности военного времени, не зная, кому верить, в ожидании постоянного нападения. Рассыпанные по всей стране наши отряды поддерживали между собою связь и были ежечасно готовыми спешить на помощь своим, или преследовать неприятеля. Во все стороны посылались разъезды, наблюдавшие, чтобы нигде не было съездов шляхты и помещиков.

Конфедераты не могли одними своими силами оказать серьезного сопротивления русским и по этому искали помощи у иностранных держав. Им удалось, благодаря интригам Франции, постоянно возбуждавшей страсти поляков, побудить Турцию к войне с Россиею.

Придравшись к тому, что гайдамаки, в пылу преследования поляков, перешли границу и сожгли м. Балту, султан объявил нам войну (6 окт. 1768 г.). Обе стороны к ней готовыми не были. Конфедераты подняли головы, ликовали – падишах приходил к ним на помощь и приказал «обращаться (с ними), как с друзьями Порты и помогать им».

Войскам нашим, находившимся в Польше, пришлось сразу переменить фронт на юг и прикрыть со стороны Турции границы. Спешно формировались две армии – у Киева против Порты, в Польше – против конфедератов. Харьковский полк вошел в состав армии Голицына, предназначавшейся в начале будущего года действовать против Турции. В рапортах Прозоровского указывалось на «великий некомплект» всех его полков, в том числе и Харьковского. В нем, со времени ухода из Харькова, число людей уменьшилось на 93 (число лошадей осталось тоже), было это следствием многочисленных командировок.

Отряд Прозоровского состоял в корпусе Г. Ан. Олица, находившегося в январе в г. Дубно, где он назначил сборный пункт своим войскам. Карабинеры и гусары были расположены по р. Горыни около Ляховиц, между Янполем и Заславлем[5]. Небольшие стычки с партиями конфедератов продолжались по-прежнему. Так, 4 января, был убит 1 гусар Харьковского полка, ранен вахмистр и 13 гусар, из коих тяжело 4 человека[6]. Главные силы конфедератов ютились около Каменца в Укреплениях – Жванце и Окопах (2,500 человек) и должны были соединиться с отрядом татар (8 тысяч). 15 января крымский хан перешел границу близ м. Орела. Но татары скоро, уже в феврале, отступили к Бугу, разорив несколько деревень в Елисаветградской провинции, в Уманщине и Польше.

Харьковский полк, по уходе Прозоровского в Староконстантинов, был оставлен на Горыне в составе отряда Г.М. Измайлова и Подгоричани (2 карабинерные и 2 гусарские полки). Кроме того, вперед, по направлении к Балте, был выслан подполковник Бринк с отрядом, где был и один эскадрон Харьковцев[7]. В деле, что имел этот «деташемент» с турками и конфедератами при м. Кутва (в восточной Галиции), убито было 4 Харьковских гусара и 1 лошадь; из раненных пало их 4[8]. Кн. Прозоровскому было приказано опустошить местность по Днестру, чтобы не дать возможности укрываться там неприятелю. Войска для этой нетрудной, но несвойственной солдату работы, были рассеяны небольшими партиями по всему краю.

Небольшой отряд Харьковских гусар (30 человек) под командою Прапорщика Ключеровского стоял в м. Толстом. На него в более превосходительных силах конфедераты сделали падение, так что Ключеровскому пришлось отступить. В это время в м. Гусятин находился Капитан Ангелов с командами Желтого и Харьковского гусарских полков. Он, узнав о нападении на Ключеровского, поспешил сейчас-же к нему на выручку. Прибыв 29 января к м. Толстому, он нашел там конфедератов (700 человек пехоты 4 орудия), под начальством Антония Пулавского, готового сделать нападение. Ангелов, предупредив поляков, напал на них первый, и они были разбиты. Из команды Харьковского полка было убито 4 гусара, 4 лошади, захвачен в плен и уведен поляками один гусар[9] (вернулся в полк в 1770 г.). Конфедераты, разбитые в схватке, поспешно перешли плотину и мост на реке, протекавший через местечко, и выстроились снова. На плотине они поставили свои орудия и огнем из них не давали возможности преследовать себя. Ангелов со своими незначительными силами не решился предпринять что-либо серьезное и стал поджидать прибытия Подполковника Попова с казаками и эскадроном гусар, который должен был соединиться с ним еще по дороге в м. Ягольнице, как предварительно между ними было условлено. Вскоре попов и прибыл, но только с одними казаками. И Ангелов поэтому не мог перейти в наступление, опасаясь, что конфедераты к тому времени притянули уже к себе отряды, находившиеся в с. Зелещиках. Отряд наш отступил к м. Черткову, по дороге к Гусятину[10].

Но Пуловскому не суждено было ускользнуть из рук гусар. Почти через месяц Ангелов со своею командою, в коей по-прежнему были и Харьковцы, наблюдая за партиями инсургентов, пришел в м. Черное, где соединился с отрядом Г.М. Измайлова, пригласившего его действовать вместе. На другой день отряды пошли далее. Ангелов следовал впереди. Прибыв в м. Оринино и узнав, что конфедераты находятся в с. Сепинцах, он, один со своим отрядом, поспешил к этому селению и неожиданно напал на конфедератов. В происшедшей схватке поляки были совершенно разбиты, потерпев значительный урон убитыми и утонувшими. В числе 17 человек, захваченных в плен, оказался и Антоний Пулавский[11]. С нашей стороны в деле около Сепинцов «ниже малейшего урону не имелось». Плен Пулавского имел большое значение, в виду выдававшихся его военных способностей и того влияния, коим он пользовался между своими. Для конфедерации утрата эта была чувствительна. Пулавский был сослан в Казань, где жил долго; во время Пугачевского бунта, за отличие в его усмирении, он был награжден чином генерал-лейтенанта и после вернулся в Польшу.

В подобных небольших и незначительных стычках с партиями конфедератов тянулось время. Между тем войска Голицына были собраны, приготовления к войне более или менее окончены. 5 апреля русская армия получила приказание двинуться к границам Турции. 12-го Голицын произвел в м. Минковцах смотр своим войскам, остался вполне доволен их видом и исправностью. После смотра был отслужен молебен с коленопреклонением и освящением знамен. Место для переправы через Днестр, служивший тогда границею турецких владений, было выбрано около м. Калюсика (Ушицкого уезда).

Край, омываемый Днестром, постоянно служил ареною беспрестанных войн. Очень часто отряды с оружием в руках переправлялись через реку с одной стороны на другую, чтобы вносить опустошения в лежащие за нею земли. Турки, поляки, запорожцы изъездили вдоль и поперек край, где жители, боясь беспрестанных наездов, не могли заниматься мирным трудом, и он выглядывал пустынею. А когда-то здесь, по этой реке, известной в древности под именем Тирас, цвели богатые колонии греков, позднее (в XII в.) генуэзцев. Последние понастроили по реке фактории, а для их защиты – крепости в Бендерах, в Сороках, в Хотине, и следы их сохранились до нашего времени.

По наводке двух понтонных мостов, 14 апреля вечером Харьковский полк в отряде Прозоровского перешел Днестр. Неприятель при этом оказал слабую попытку сопротивляться, постреляв в русских; но скоро был прогнан. Под прикрытием перешедших легких войск, 15 апреля была окончена переправа всей армии; после этого кавалерия Прозоровского двинулась далее к Новоселицам. 17 апреля произошло дело между войсками его и 16-ти тысячным отрядом турок, высланным из крепости на встречу. Турки потерпели совершенное поражение. Харьковский полк потерял при этом убитыми 3 лошади, да из раненых пало впоследствии 2[12]. Накануне Св. Пасхи, в Великую Субботу, русские обложили Хотин, крепость, лежащую на берегу Днестра, против Жванца. Здесь в прошлом столетии турки уже были дважды разгромлены поляками.

19-го апреля – первый день Светлого Праздника – начался молебном, а окончился сражением, так как на этот день был назначен приступ. Харьковский полк в числе войск, назначенных к нападению, в 3 часа по полудни, выступил из окопов и расположился на правом фланге, в каре, общем для всей кавалерии. Канонада длилась часа три. Неприятель, сильно поражаемый огнем, начал, наконец, отступать, выслав для своего прикрытия значительный отряд конницы. Но и она, расстроенная выстрелами, встреченная при том атакою нашей кавалерии, принуждена была рассыпаться в разные стороны. Турки бежали в Хотин, Бендеры в Бессарабию. Предварительно они сожгли за собою предместье, выгнав оттуда жителей – христиан, ограбив их совершенно. Эти несчастные в самом жалком виде пришли в наш лагерь[13], где были приняты солдатами, охотно делившимися с ними пищею и лишнею одеждою. Прогнав неприятеля, наши войска отступили в окопы, где и провели ночь спокойно. В донесении Императрице Голицына писал, что все офицеры в сражении этом «подали при сем случае хотя отличные, но такие знаки храбрости, что ни кому пред другим никак преимущества дать не могу»[14].

Одержанная победа не принесла пользы. Голицын не мог покончить с Хотином по неимении осадной артиллерии и вследствие недостатка в продовольствии. 21-го он отступил обратно к Новоселицам, а в Хотин пришел на помощь Абаз-паша. Принимая наше отступление за слабость, последний сделал нападение на обоз кн. Прозоровского с 5-ю тысячами кавалерии. Вначале турки одержали было некоторый успех и захватили часть его и пленных. При этом был убит один гусар Харьковского полка и одна лошадь. Успех неприятеля был временный. Подоспевшие войска Прозоровского опрокинули турок и горячо их преследовали. Уходя поспешно, неприятель не только бросил захваченных пленных и обоз, но и 50 своих навьюченных верблюдов, 100 мулов с кладью и пр. Во время преследования полк снова потерял 5 лошадей, павших от сильного утомления[15].

По отступлении армии за Днестр, Харьковский полк с другими легкими войсками Прозоровского оставался некоторое время на его правом берегу, но после перешел также эту реку и оставался на ней для несения резведовательной службы. Кн. Голицын оказался очень нерешительным полководцем, и вся компания этого года носит такой характер. Он два раза переправлялся через Днестр, блокировал Хотин и дважды, не предпринимая ничего серьезного, переходил обратно на левую сторону; время тянулось в беспрестанных и бесполезных столкновениях с неприятелем. После перестрелок, небольших стычек турки обыкновенно отступали. Гусары наши схватывались с многочисленно турецкой кавалерией, которая в продолжении трех веков по качеству своих лошадей и отличному вооружению считалась лучшею в Европе. В одиночном бою турецкие всадники по своей лихости и искусству владеть саблею были непобедимы. Но, привыкшие действовать в рассыпную, они не выдерживали столкновения м нашим сомкнутым строем.

Со времени второй переправы армии на правый берег Днестра, т.е., в течении июня и июля Харьковский полк действовал то в полном своем составе, то небольшими командами в разных отрядах. Он принимал участие в нескольких более или менее выдающихся делах и за это время понес следующие потери: в сражении 22 июля был убит Капитан Дементович, раненный пред тем в сражении 30 июня, но остававшийся, не смотря на то, во фронте; за все это время строевых гусар полк потерял убитыми 10 человек, лошадей 12; без вести пропало 7 гусар и 8 лошадей; ранено было 30 человек и 4ё лошадь[16]. Беспрестанные передвижения, столкновения с неприятелем, преследование его и несение трудной разведывательной службы сильно изнурили наши войска. Особенно в плачевном состоянии находились лошади; они нуждались в продолжительном отдыхе и в оправке, так как были все время впроголодь, по недостатку фуража. Солдаты-же наши, и без того дурно одетые, теперь совершенно оборвались. Особенно в ужасном состоянии была обувь и конская сбруя, изорванная и истрепанная. Беспрестанные переходы по глинистым дорогам, сильно испорченным лившими долгое время дождями, очень неблагоприятно отозвались на всей материальной части наших войск. При том, ночлеги под открытым небом на биваках и в окопах дурно отразились на здоровье людей. Все это повлияло на решение Ролицына перевести армию снова на левую сторону Днестра, где он и расположился 3 августа лагерем в полумиле от Хотина в д. Княгинино. На легкие войска Прозоровского было возложено наблюдение за неприятелем и держание разведывательной и сторожевой служб, которые к слову сказать, были в очень жалком состоянии в то время в наших войсках[17].

Турки, ободренные отступлением, переходили в значительных партиях Днестр и завязывали дела, тревожа тем сильно наши войска. Попытки переходить реку повторялись на рез. Так, 14 августа, произошло дело в передовых войсках Прозоровского, кончившееся прогнанием турок. В сражении этом , происходившем по левую сторону Днестра, Харьковцы потеряли убитыми 4 человека[18].

Турки, нуждаясь в продовольствии, вынуждены были посылать своих фуражиров на нашу сторону. Чтобы положить тому конец, Кн. Голицын назначил отряд, куда вошел и Харьковский полк, для истребления фуражиров. Этот отряд Солтыков расположил было в засаде и стал поджидать. Но вместо фуражиров на рассвете 29 августа татары и турки начали переходить по мосту на нашу сторону в огромных массах (одной кавалерии 30 тысяч) и располагаться правее и левее моста. Оказалось, что турки явились дать нам генеральное сражение, видя нерешительность наших действий и имея численный перевес на своей стороне. В произошедшем в этот день сражении легкие наши войска были несколько раз атакованы огромною массою турецкой кавалерии, тысяч в 20. Некоторые атаки были отбиты нашими полками, не смотря на подавляющую численность, но от некоторых пришлось и уклоняться, отскакивая назад, когда им угрожали все новые и новые массы турок и татар, спешивших на подкрепление. Положение нашей конницы было очень опасно, но ее спасла артиллерия, громившая своими выстрелами густые массы кавалерии, гнавшиеся за Прозоровским. Увлечение турок было сильно, они не замечали, что выстрелы наносили им громадный урон. Турки и татары, бросив преследование нашей кавалерии, охватили с трех сторон лагерь, но устремились, главным образом, на наш обоз, хорошо укрепленный. Для этого неприятеля обыкновенно бывало достаточно одной неудачи, чтобы пропал его пыл и воодушевление. Наскочив на препятствие, неся при том огромные потери, неприятельская кавалерия обратила тыл и бросилась уходить к Днестру. Турки начали переходить его в брод и вплавь, преследуемые нашею кавалериею. Все сражение, начавшись с утра, длилось очень долго – до 7 часов вечера. Это неожиданная победа была куплена нами сравнительно дешевою ценою. Неприятель оставил на месте до трех тысяч убитыми, не считая унесенных с собою, что делали обыкновенно турки. В Харьковском полку в этом сражении было убито 7 гусар и 7 лошадей, ранено 4 гусара и 1 лошадь[19]. Победа принесла большие результаты: турки оставили Хотин. К тому их побудило возмущение в войсках, приписывавших неудачи неспособности своих начальников. Но, до оставления крепости, турки пытались еще производить фуражировки на нашей стороне. Так, 5 сентября произошло столкновение с фуражирами. Напавшие на них наши гусарские полки – Ахтырский и Венгерский – были в свою очередь атакованы неприятелем в превосходных силах и опрокинуты. Тогда Прозоровский приказал полковнику Чорбе поддержать гусар. Чорба полетел с Харьковцами на помощь, лихо атаковал турок и своею стремительною атакою обратил их в бегство и долго гнал. При этом было убита 1 лошадь, ранено 4 гусара и 4 лошади[20]. Когда Харьковцы возвращались назад, Прозоровский, подъехав, принес им и их командир от имени Императрицы благодарность за столь лихое дело, хваля их храбрость и мужество[21].

Хотин 9 сентября был занят. Легкие войска Прозоровского, вошедшие в состав отряда Г. Пор. Эльмпта заняли Молдавию. Турки отступали всюду, их громадные силы растаяли до 30 тысяч. С отступлением великого визиря за Дунай, все до этой реки было в нашей власти.

Императрица Екатерина, недовольная действием Кн. Голицына, назначила (13 августа) вместо него Румянцева.

Новый главнокомандующий прибыл только 18 сентября, когда кампания этого года с занятием Хотина была, собственно, окончена, и изнуренная армия, в виду наступления холодного времени, нуждалась в скорейшем размещении по зимним квартирам. Румянцев, тотчас-же по прибытии, сделал это распоряжение. Он приказал гусарским полкам расположиться в Молдавии от Ясс к Дунаю и в течении всей зимы посылать разъезды к этой реке, а также производить поиски к Браилову, Галацу и др. крепостям. Харьковский полк был расположен в м. Фокшанах совместно с полками Ахтырским и Сербским под начальством Г.М. Подгоричани. Здесь-же стояла и пехота Г.М. Потемина. Гусарские полки были ослаблены многочисленными командировками, и, в сложности, в них было не более 600 человек. Из Фокшан полк часто ходил в разные экспедиции и участвовал в небольших стычках. Так, при монастыре Калиново был убит на собственной лошади 1 гусар[22].

Во время пребывания в Фокшанах стоявшим там полкам стала грозить чума, появившаяся в городе и окрестностях, почему они и были выведены оттуда в Рымник на время[23].

Этим закончился первый год войны, год особенно блестящий для русского оружия, но все-же доставивший нам господство в Молдавии и приблизивший нас к Дунаю. Для Харьковского полка, который впервые действовал в новом для него регулярном строе против прекрасной турецкой кавалерии, – этот год стоил вообще следующих потерь, понесенных в сражениях: убито гусар (в том числе 1 офицер) 33, лошадей 31; ранено было людей, выбывших на долго из строя, 46, лошадей – 54, из коих пало 11; без вести пропало гусар 7, лошадей 8; в плен взят 1 гусар.

 

Глава III

Сражение при Фокшанах. – Под Браиловым; отличавшиеся там; сожжение города; отступление. – Моровая язва. – Мелкие стычки. – Сражение при Ларге; потери; отличившиеся. – Битва при Калуге. – Расположение на зимние квартиры. – Потери полка в течении года. – Заслуги полковника Чорбы. – Преобразования, введенные Румянцевым. – Военные действия 1771 года. – Смертность, побеги и громадные потери лошадей. – Расположение на зимних квартирах. – Переговоры о мире в 1772 году.– Плохое состояние санитарной части. – Бедственное положение полка.

Новый – 1770 год начался для Харьковского полка двухдневным боем, бывшем 3 и 4 января недалеко от Фокшан, куда полки, по миновании опасности от моровой язвы, снова возвратились. Местечко это лежит недалеко от берега р. Милки, в 10 верстах от впадения ее в р. Путну, приток р. Серета.

В полдень 3-го числа Г.М. Подгоричани получил известие с передовых постов, что неприятельский отряд (Абды-паши), силою около трех тысяч человек (2 тыс. кавалерии) с 11 орудиями, переправился через р. Рымну, приток Серета, где осталась его половина, и стал теснить наши передовые части к р. Милке. Подгоричани с тремя своими гусарскими полками Харьковским, Ахтырским и Сербским – поспешил на встречу неприятелю. Надеясь на скорое прибытие Г.М. Потемкина с пехотою, он задумал отрезать от р. Рымны неприятеля, шедшего с половиною своих сил к Фокшанам. Для этого он повел своих гусар вправо, обходя левый фланг неприятеля.

Турки не обратили на это никакого внимания и стали переправляться через Милку, на которой Потемкин был задержан переправою своего отряда. Пользуясь оплошностью неприятеля, Подгоричани бросился к Рымне, где стояла другая его половина, и отбросил ее за эту реку. Турки, направившиеся было к Фокшанам, узнав о том, стали отступать, преследуемые арнаутами (волонтерами), и попали под удар возвращавшегося Подгоричани. Гусары напали на турок и совершенно рассеяли их между реками Рымной и Милкой. Между тем неприятель, устроившись за Рымной и видя, что с нашей стороны действуют три слабые полка (Потемкин все еще не подходил с пехотой), перешел снова в наступление, угрожая гусарам. Гусары начали отходить назад, уступая численности, но еще раз обернулись и, атаковав противника, отбросили его снова; и уже после этого отошли. Наступившая ночь прекратила военные действия. Подгоричани отвел своих гусар к Фокшанам, турки отошли за Рымну. Потери гусар были следующие: убито людей 28, лошадей 17; ранено 5 гусар, 7 лошадей; без вести пропало 5 гусар и 3 лошади и отбито неприятелем за усталости 14 лошадей[1]. Сколько из этого числа пришлось на долю Харьковцев – не известно.

На другой день турки, усиленные пришедшем на помощь отрядом, снова начали подступать к Фокшанам. Потемкин и Подгоричани могли сильному неприятелю противопоставить только около 2,400 человек (1,500 пехоты, 300 арнаут, казаки, гусары). Генералы, в виду слабости с нашей стороны кавалерии, решили не препятствовать переходу турок через Милку, которую те и перешел в 10 часов утра.

Для встречи неприятеля наша пехота построилась в каре, составив центр. Кавалерия стала развернутым фронтом вправе и левее его по 6-ти эскадронов с каждой стороны, а оставшиеся 3 и арнауты стали на флангах сзади крайних эскадронов. Не успели еще войска построиться в боевой порядок, как неприятельская кавалерия с страшным криком бросилась на гусар. От стремительной атаки в десять раз сильнейшего врага наши слабые эскадроны смешались, но, к счастью, неприятель должен был ретироваться, спасаясь от меткого пехотного огня. Атаки неприятельской кавалерии заскакавшей даже за фронт, и янычар продолжались на пехоту. Она была несколько расстроена гусарами, искавшими спасения в середине каре, – в фасах его образовались промежутки. Сражение, начавшееся в 12 часов, окончилось только к 3-м. Мужество и стойкость наших войск одержали победу, тем более славную, что приходилось бороться с сильным своею численностью врагом; наша пехота отбивала яростные атаки янычар, знаменитых своею храбростью и умением сражаться. Об атаках неприятеля Потемкин в своем донесении писал, «что когда такой жестокой и так продолжавшейся атаки от сего неприятеля не видал».

Турки отступали, но слабая и изнуренная наша кавалерия преследовать их уже не могла. Потери этого дня были ничтожны до невозможности – убитых 26 человек, 16 лошадей, 14 раненных, 1 без вести пропавший[2]. Потери Харьковцев вследствие неоказавшегося в архиве месячного рапорта за январь – неизвестны (только из числа раненых было пристрелено 9 лошадей). В этом-же месяце полк принимал участие в экспедиции отряда Г. Штофельна, назначенного для покорения Браилова. В деле при этой крепости гусары отличились атакою неприятельской конницы, бросившейся в тыл среднего каре, чем и разрушили планы турок. При этом полк Харьковский потерял убитыми 4 гусара и 2 лошади; число раненных гусар неизвестно, но в числе их был Капитан Ракич, раненый саблею в руку. По засвидетельствовании Потемкина и Подгоричани в делах под Браиловым отличили себя особенною храбростью Харьковского полка Полковник Чорба и Поручик Кусовец[3]. 21-го января г. Браилов был сожжен до основания, чем Штофельн навлек на себя неудовольствие Румянцева. Самой-же крепости войска взять не могли и отступили.

Между тем, среди войск снова показалась чума. Болезнь эта неминула, конечно, и Харьковцев, так как они все время вращались в местах, где свирепствовала болезнь. Эпидемия-же очень сильная. Были примеры, что люди падали мертвыми мгновенно после случайного прикосновения к трупу умершего от заразы. Жертвою этой ужасной болезни пал и храбрый Штофельн. За неимением все того-же рапорта, не известно, сколько жертв чума унесла из рядов полка.

3-го июля, участвуя в небольшом деле на берегах р. Прута, где неприятель атаковал наши легкие войска, полк потерял убитыми 2 гусар, 2 лошадей; ранено 2 гусара, 3 лошади и 4-го числа того-же месяца ранено 5 лошадей[4] во время атаки гусарскими полками неприятеля, сильно беспокоившего наши войска в занятой им позиции. До этого времени полк сражался в делах незначительных и неупорных, но за то в июне этого года ему выпал на долю принять участие в знаменитых боях при лагере и Калуги, покрывших неувядаемой славой русское оружие и полководца Румянцева.

Русские в числе 25 тысяч стояли на правом берегу р. Ларги, впадающей в Прут, против 80-ти тысячной неприятельской армии, расположенной на левом, где 7 июля разыгралось генеральное сражение. На военном совете разбирали вопрос, что предпринять. Главнокомандующий решил напасть на сильнейшего врага, мотивируя свое решение только тем, что «слава и достоинство наше не терпят, чтобы сносить присутствие неприятеля, стоявшего в виду нас, не наступая на него». Искусно составленная, образцовая диспозиция Румянцева приказывала армии нашей переправиться ночью по наведенным тогда же 4-м мостам и напасть в расплох на врагов, расположенных в отличной позиции. Диспозиция так была безукоризненно исполнена, что турки заметили наше присутствие только тогда, когда армия, построившись не далеко от неприятеля в боевой порядок, перешла в наступление. Харьковский полк, находившийся в начале движения сзади главных сил, под командою Подгоричани, был выслан после в числе других легких полков прикрывать нашу армию от пошедших в обход татар, с коими и тягались гусары. Русские, бывшие со вчерашнего дня на ногах, не спавшие всю ночь, до того храбро и энергично вели наступление, что многочисленный неприятель не выдержал этого напора и бежал, разбитый на всех пунктах. Кавалерия, высланной преследовать турок несколько поздно, удалось настигнуть только задние войска поспешно уходившего неприятеля.

По окончании битвы, Румянцев, объезжая полки, благодарил их, выдал по тысячи рублей в каждый корпус и отдал солдатам для раздела весь лагерь с захваченной в нем богатою добычей. Потери наши в этой знаменитой битве были, сравнительно, ничтожны. В Харьковском полку были убиты храбрый Капитан Кусовец, отличившийся уже раз в кампании этого года, 4 гусара и 5 лошадей[5]. Ранены были поручик Тихоцкий, 4 гусара и 10 лошадей[6]. За победу при Ларге Румянцев получил крест Св. Георгия 1-й степени и был первым кавалером этого ордена, только что учрежденного Императрицею (1769 г. 26 ноября).

Во время атаки лагеря отличились Харьковского полка Капитан Шульц и прапорщик Иван Ковалевский[7].

Через две недели после победы при Ларге последовала еще более знаменитая битва при Калуге (река в Бессарабии, впадающая в озеро того-же имени), стяжавшая бессмертную славу Румянцеву. Здесь наш герой-полководец, умевший единым словом «стой, ребята!» уничтожить панику в бегущих солдатах, вырвал победу из рук громадных полчищ неприятеля. Он с 17 лишь тысячами русских войск победил 150 тысяч турок и 80 тысяч татар! Эти, сравнительно с нашими, необъятные силы врагов явились задавить своею массою горсть русских. Но Румянцев, не могший сносить близости неприятеля, предупредил его и 21 июля неожиданно напал на турок в их лагере при р. Калуге. Сражение это во многом походит на битву при Ларге: – тоже ночное движение и тоже неожиданное нападение на гордого своею силою врага, считавшего невозможным нападение горсти русских и потому не принявшего никаких мер предосторожности. Из 150 тысяч турок одной кавалерии было 100 тысяч, кроме татар. Естественно, ничтожная числом наша конница не могла с нею тягаться – она была-бы просто задушена массой. Поэтому Румянцев распределил свою кавалерию между пехотными каре, спрятав ее, таким образом.

В начале боя тучи турецкой кавалерии рассыпались впереди нашего фронта; ее громадные два отряда пошли в атаку на наши каре и в обход. Вся эта необъятная толпа всадников, спокойно встреченная метким ружейным и картечным огнем, была с большою потерею отброшена назад. Атаки повторялись, но с тем-же результатом. Опешенная неожиданною неудачею конница поскакала за Троянов Вал, спешилась и открыла огонь. Тогда на смену ее явились 10 тысяч янычар. Атака их была неожиданна и стремительна. Каре наше было смято, и три пехотные полка бросились бежать. Здесь-то Румянцев крикнул свое знаменитое «стой!» В этот момент наша конница, так благоразумно до того скрытая, в самую благоприятную для нее минуту вылетела, врубилась в толпы янычар, и победа была наша, победа полная! А янычары, считавшиеся непобедимыми, в этом сражении потеряли свою прежнюю славу на всегда.

Все эти полчища бежали без оглядки и их к довершению позора, преследовала небольшая кучка наших кавалеристов! Для того, чтобы терпеливо стоять между пехотными каре в виду необъятных масс неприятельской конницы, видя при том бегущую свою пехоту, стоят спокойно, не увлечься, не заразиться паникою, нужен был, по истине, высокий дух, геройство, хладнокровие и храбрость! Конечно, велика роль гениального начальника, но достигнуть таких блестящих результатов можно было именно только с такими солдатами! Кричал «стой» и великий визирь своим войскам, бежавшим в паническом страхе, кричал, заклиная их именем Пророка и султана, но это не имело никакого действия, равно и рубка ушей и носов Мустафою-пашею!

У неприятеля погибло убитыми 20 тысяч человек (некоторые считают до 40)! И это все проделали 17 тысяч, потерявшие только 353 человека убитыми!

Харьковские гусары (состояли в команде Г.М. кн. Долгорукова) участвовали в этой знаменитой битве, летели в атаку в самый критический момент боя на полчища янычар и явились виновниками полной победы, совместно с другими кавалерийскими полками, а по окончании, не смотря на усталость вследствии бессонной ночи, еще долго преследовали турок. В сражении этом в рядах полка было всех чинов 486 человек при 21 офицерах. Из них были убиты 2 гусара и 5 лошадей, рано 3 гусара и 9 лошадей (из них пало 3)[8]. В сражении этом отличились 4 офицера Харьковского полка и были за то удостоены производством в следующие чины[9]. Участникам Кагульской битвы была пожалована медаль. На одной ее стороне был портрет Императрицы, обращенный вправо, на другой надпись – «Кагул июля 21 дня 1770 года».

Военные действия, в которых принимал участие полк, продолжались до самого конца года, но они же не были важны и сводились к поискам и переходам с места на место. На зимние квартиры полк был расположен в Бессарабии, состоя в 3-м корпусе, на обязанность которого Румянцев возложил наблюдение берегов Дуная от Прута до Днестра и по этой реке до Бендер. В течении этого года Харьковцы потеряли (кроме потерь в сражениях 3 и 4 января при Факшанах, каковые неизвестны) убитыми 13 гусар и 14 лошадей, ранено было 10 человек и 41 лошадь, 2 гусара взяты были в плен. Не мало потерял полк и умершими от болезней – с 1 июля по 22 декабря умерло 70 человек. Не малые были и побеги – таких случаев за то-же время было 17 и, что удивительно между бежавшими были капралы и даже 1 вахмистр[10]. В течении года убыло разными случаями 288 строевых лошадей, а прибыло из запасного эскадрона, остававшегося в Харькове, и куплено полком всего 178 строевых и 20 подъемных, так что к новому году был большой некомплект лошадей.

Николай Иванович Чорба, бывший постоянно с полком во всех делах этого года, водивший его в атаки, заслужил от начальников команд, в ведении коих состоял, полную благодарность и похвалу, как лично себе, так и полку. В архивных делах этого года найдены 4 аттестата, выданные Чорбе Г.М. Текелли, кн. Долгоруковым, Г. Пор. Кн. Репниным и Подгоричани[11]. Все они согласно хвалят его неустрашимость, распорядительность, образцовый порядок, бывший постоянно в полку. Текелли говорит, что Чорба «заслуживает себе по отличности от других похвалу». Долгорукий хвалит Чорбу за то, что его Харьковцы в сражении 7 июля при Ларге, во время прохождения чрез неприятельский лагерь, не тронули в нем ничего, хотя на каждом шагу было так много соблазна. Эта похвала, несколько странно звучащая теперь, для того времени была вполне заслуженною, когда солдаты считали военную добычу своею собственною, грабили при всяком удобном и даже, за частую, неудобном случае; от чего их не всегда было возможно удержать, и это было пробным камнем дисциплины, бывшей в части. Полк Харьковский удостоился даже получить благоволение от самой Императрицы Екатерины II[12]. Отдавая полную справедливость заслугам полка и его командиру, Румянцев, аттестуя Царице заслуги Чорбы, просил у нее какой-либо ему милости[13]. Но получал ли он таковую – неизвестно, так как в формуляре офицеров того времени не заносились ни получаемые ордена, ни другие какие-либо награды.

1770 год, кроме славных побед, замечателен еще введением многих преобразований в коннице. Румянцев, противник тяжелой кавалерии, о которой говорил, что она «более на парад годится, нежели к дуле способна», противник всего, что связывало войска и не позволяло им делать быстрых поворотов, старался поставить легкую нашу конницу на такую степень, чтобы она могла с успехом тягаться с «ветреными и многочисленными турецкими всадниками». О всех го требованиях от кавалерии (главное – действовать исключительно холодным оружием) мы считаем ненужным здесь говорить при существовании многих компетентных и прекрасных сочинений, специально трактующих об этих вопросах; в противном случае вышло-бы только слабое повторение.

Военные действия, в которых приходилось полку Харьковскому принимать участие в кампании 1771 г., были вообще очень бесцветны и сводились к несению сторожевой службы, к поискам к турецким крепостям и к участию в экспедиции за Дунай. Полк в течении года не потерял в делах ни одного из своих чинов, строевых же лошадей было убито в перестрелках и стычках 35. Но беспрестанные переходы с места на место, недостаток в продовольствии сильно отзывались на здоровьи людей, и в течении года умерло их от болезней 67 человек. Далее побеги, вызываемые тягостями службы, были часты – убежало 25 человек нижних чинов[14]. Для пополнения рядов полка в этом году прибыли из запасного эскадрона 69 старых гусар и 123 рекрута – всего 197 человек. Более ощутительную потерю понес полк в лошадях: их за весь год убыло 483. Число это составилось так: пало от сапа и других болезней 430, уведено беглыми 3, убито 35, пропало без вести и захвачено неприятелем 7, продано за негодностью 8. Эта убыль была отчасти только пополнена покупкою 385 лошадей[15]. На зимних квартирах в этом году Харьковцы расположились, состоя в 3-ей дивизии, в Бессарабии в с. Татар-Бунаре, между Днестром и Бугом. На обязанности войск, расквартированных в этих местах, лежало наблюдение за турецкими крепостями.

В 1772 г. военных действий не было, в силу заключительного перемирия. Время тянулось в переговорах о мире, но они не привели, впрочем, ни к какому результату и прекратились в марте 1773 г. Яблоком раздора явился Крым, независимость которого Турция не хотела признать, чего требовала Россия. Из рядов полка много повыхватывала себе жертв свирепствовавшая в том году эпидемия моровой язвы или, как ее называли, «опасной болезни». В течении только 19 дней (с 27 мая по 14 июня) в полку от нее умерло 23 человека; это видно из случайно дошедшей ведомости. Сколько погибло от нее в течении всего времени, пока она гуляла в стране, – неизвестно за неимением месячных рапортов. Но, вероятно, не мало, и год этот обошелся дороже, чем другие с их сражениями. Всякая эпидемия, и менее опасная моровой язвы, обыкновенно являлась тогда бичем для войск, так как санитарная часть в армии была в самом жалком состоянии, или, вернее, ее даже и совсем не было. В полку был один доктор, было несколько фельдшеров, но не было никаких средств для борьбы с болезнями, кои представлялись по этому своему естественному течению. Особенно в неблагоприятных условиях в этом отношении находилась кавалерия, которой приходилось быть в постоянных разъездах и участвовать в легких отрядах, где уже было некому подавать какую-либо помощь заболевшим. И люди умирали, заражая других. К тому-же местность по течению нижнего Дуная сама по себе очень не здорова, в ней царят различные тяжелые лихорадки. Дунай весной разливается на большое пространство, вода наполняет все углубления, где после, под влиянием палящих лучей солнца, портится от гниющих в ней растений и тем заражает воздух. Летом-же все ручьи, небольшие речки и озера пересыхают, и страна обращается в пустыню, где днем господствует сильный зной, а ночью от реки сырость и холод. Эти резкие перемены дурно отзываются обыкновенно на здоровьи людей, пришедших с севера и не привыкших к тому.

Положение Харьковского полка, как и всех, впрочем, остальных заставляло желать много. Продолжительность войны очень дурно отозвалась на его обмундировании и снаряжении. Все солдаты обносились, все изорвалось и все требовало капитального ремонта. Теплой к тому-же одежды не было совершенно, а зима того года, как нарочно, была очень суровая и продолжительная. Годовые и амуничные вещи были доставлены в полк очень поздно, в феврале следующего уже года, пред открытием кампании, так что пошить и исправить все не было возможности. Лошади, покупаемые полком для пополнения убыли, были плохого сорта и стоили очень дорого, благодаря большому на них спросу, и полк к открытию военных действий был очень плохо одет и сидел на плохих и утомленных лошадях, вследствие большого недостатка в фураже.

 

Глава IV

Переход чрез Дунай. – Дело при Гуробале. – Новое расписание армии. – Сражение под Силистриею. – Отличие Поручика Ионина. – Трофей Харьковского полка. – Подвиг Поручика Сабова. – Двукратное сражение 18-го июня, большие потери полка. – Дело при д. Куюрджи. – Отличие Секунд-Майора Миоковича. – изнурение войск. – Состояние лошадей. – Отступление за Дунай. – Действия малых отрядов. – Удачная экспедиция Секунд-Майора Дмитриева. – Мелкие стычки в октябре. – Дело при Карасу. – Отличия Харьковцев. – Блестящая рекогносцировка Дмитриева. – Зимние квартиры. – Бедственное положение края и войск.

Открытие кампании 1774 года. – Сражение при Базарджике. – Подвиг Секунд-Майора Шульца. – Сражение при с. Козлудже. – Отличие Харьковцев. – Движение к Шумле и в Балканы. – Последнее дело, последняя жертва войны. – Заключение мира. – Участие эскадрона Харьковского полка в усмирении Пугачевского бунта.

Переговоры прекратились, война началась снова. Но началась она, если не считать незначительных поисков, поздно вследствие суровой зимы. В апреле лежал везде еще снег, и травы не было. Это было очень важно, так как на подвоз фуража нельзя было рассчитывать. И Румянцев медлил, не смотря на требование Императрицы начинать кампанию скорее. В надежде той, что переговоры приведут к миру, ни мы, ни турки не были к ней готовы. Кампания для Харьковского полка началась сражением при Гуробале, 7 июня, где была совершена переправа чрез Дунай армии Румянцева, чтобы действовать против Силистрии. Полк был назначен в отряд Г.М. Вейсмана и, переправясь чрез Дунай 31 мая, присоединился к нему на пути следования его к Гуробалу[1]. Харьковцы следовали во главе, в авангарде, командование которым Вейсман поручил Чорбе. Неприятель, занимавший Гуробал, после слабой перестрелки поспешил отступить, в виду приближения русских войск по обоим берегам Дуная. Кавалерия авангарда Вейсмана и впереди ее Харьковский полк настигла турок в 10 верстах от Гуробала, в дефиле. В происшедшей схватке много турок было убито и захвачено в плен. При этом особенно отличился эскадроном. С ним он отчаянно атаковал турок и обратил в бегство, перерубив многих[2]. Неприятель потерял 8 пушек и 3 знамени. С нашей стороны было убито не более 20 человек, из коих на долю Харьковцев пришлось – 5 гусар и 4 лошади; несколько лошадей было ранено; из них после пало 5[3].

По переправе (10 июня) всей армии чрез Дунай, Харьковский полк, вследствие нового расписания, был назначен в правое крыло Г. Пор. Ступишина, оставаясь в корпусе Вейсмана. Армия двинулась к Силистрии. 12 июня произошло столкновение с неприятелем под этою крепостью. Турки вначале самою кавалерии устремились на Ступишина. Высланные на нее Харьковский полк, по одному эскадрону от Венгерского и Елисаветградского пикинерного полков, отбили атаку кавалерии. Сражение, вообще, окончилось полною для нас удачею. Честь дня принадлежала Харьковскому полку – он своими смелыми атаками, неоднократно повторяемыми, везде рассевал и гнал неприятеля. Особенною неустрашимою храбростью отличился Поручик Ионин[4]. Он, при нападении турок на 1-й Гренадерский полк, врубился с гусарами в толпу яростно-наступившего неприятеля, увлекая всех, заставил их отступить и тем дал время оправиться гренадерам. В схватке этот храбрый офицер был тяжело ранен пулями в обе ноги, но продолжал держаться на лошади и до конца дела не переставал работать саблею. Ранено было в этот день и три гусара Харьковского полка, но убитыми полк не потерял ни единого человека. Из всех частей, участвовавших в сражении, Харьковцы добыли себе более других трофеев: из 18-ти пушек на его долю пришлось – 9. Из них 8 отбил известный уже Поручик Петр Сабов. Харьковский полк, проскакав трудное дефиле, шириною в некоторых местах не более 3-х шагов, врубился в неприятельский ретрангемент, занял его и выбил оттуда его защитников. В это время Сабов с своим эскадроном стремительно бросился на турок, старавшихся поспешно увезти свою артиллерию в крепость. Турки, заметив несшийся на них эскадрон, направили на него орудия и начали стрелять. Но гусары, не обращая внимания на огонь, неслися далее, а выстрелы, торопливо направленные, не причиняли им вреда. Доскакав, эскадрон, изрубив и разогнав артиллеристов, завладел 8 пушками[5]. За этот подвиг Румянцев наградил Сабова следующим чином. Турками в этот день командовал Осман-паша. Раненый он ушел в Силистрию, а разбитых его войск гарнизон не впустил в крепость, и они ушли частью в Шумлу, частью же и совсем разбрелись.

Под Силистриею самое серьезное дело разыгралось 18 июня. Сражение, начавшееся на рассвете артиллерийским огнем по редуту, продолжалось 6 часов и кончилось поражением турок.

Румянцев делал уже было распоряжения для предстоящего на другой день сражения, как неожиданно наши войска были атакованы снова турецкою конницею в числе 7 тысяч всадников, появившеюся от Базарджика. Но против этого нового противника была выслана наша кавалерия, и турки были отбиты. Преследовать их бросился Полковник Чорба и Майор Любимов с порученными им отрядами. День 18 июля Харьковцам стоил дорого: в двоекратном сражении, при атаке неприятельского ретраншемента (при с. Альфронтаре) и во время преследования, было убито 4 офицера – Подполковник Вуич, Капитан Степанов, Поручики Демирович, Ракович – и лекарь Рогенбук; 1 вахмистр, 5 капралов и 62 гусара, всех – 73 человека; было убито и отбито неприятелем 25 лошадей. Тяжело ранено 19 человек. Из числа раненных лошадей вскоре пало 8[6].

Полковник Чорба за отличие, оказанное им в деле при Альфронтаре был произведен в чин генерал-майора.

Войско, сделавшее вторично нападение на нас 18 июня, было только передовой отряд армии Нумана-паши. Этот паша с 20 тысяч спешил на помощь крепости и был недалеко. Против незначительных сил Румянцева, таким образом, считая Силистрийский гарнизон, собралось 50 тысяч турок. Весь день 19 июня шел такой сильный дождь, что нельзя было сделать даже тех перемен в расположении наших войск, которые хотел Румянцев. На другой день паша армия несколько отступила. Между д.д. Биюк-Кайнарджи и Кучук-Кайнарджи, со стороны нашего левого фланга, появился новый лагерь пришедшего Нумана-паши, у коего были лучшие войска. Против него был направлен (подкрепленный 2 полками) Вейсман для прикрытия нашего отступления к переправе. В его отряде был Харьковский полк. Лагерь турок прикрывался с фронта находившимся препятствием, и оставалось только его обойти. Вейсман, не зная о близости неприятеля, у д. Куюрджи, 22-го неожиданно очутился против 20-ти тысячной армии Нумана. Такова-то была разведывательная служба тогда! Русским оставалось, в виду громадного неравенства сил, поспешно только отступить. Но Вейсман, девиз которого был: «A vaincre sans peril, on triomphe sans gloire» (победа, не сопровождаемая опасностью – бесславна), с 5-ю тысячами решил иначе. Он, пройдя дефиле, напал не неприятеля. Многочисленная турецкая кавалерия, налетев на наши передовые войска, приведя в расстройство, отбросила их. Вейсман атаковал неприятельский ретраншемент, но на него напали 10 тысяч турецкой пехоты с отчаянною храбростью. С неимоверными усилиями могли устоять и победить русские. Но любимый всеми, отличавшийся личною храбростью Вейсман был убит при этом, пораженный пулей в сердце. Команду принял Г.-М. Голицын. Мстя смерть своего любимого начальника, войска наши стремительно бросились вперед и выбили турок из ретраншемента. Неприятель бежал. На измученных лошадях его поплелись преследовать три кавалерийские полка, в том числе и Харьковский, в котором было в этот день тяжело ранено 13 и легко 6 гусар, лошадей убито 15 и пало от ран 12[7]. В сражении этом особенно отличился Секунд-Майор Миокович – он врубился с горстью гусар в самую середину турок, в несколько раз превосходивших его силами, увлекая своею храбростью других. Изрубив многих врагов, он принудил их отступить[8]. Добыча дня была велика – весь лагерь и вся артиллерия достались русским, но это не искупало большой потери, какую понесла наша армия в лице даровитого Вейсмана, подававшего большие надежды.

Хотя русское оружие за Дунаем всюду одерживало верх, но от дальнейших действий Румянцеву пришлось отказаться вследствие страшного изнурения войск, особенно кавалерии. Со дня перехода чрез Дунай (31 мая) полк, напр., Харьковский не имел ни единого дня, вернее, часа отдыха – он или бился с неприятелем в сражениях, или преследовал его, или находился в походе; в остальное время держал разъезды и сторожевые посты. Лошади почти не расседлывались, шатались, как тени. Кроме усиленных трудов, до этого состояния довел их недостаток в фураже; подножного корма, на который рассчитывал Румянцев, совсем не было. Полкам приходилось производить фуражировки, часто отдаленные, на тех-же изнуренных лошадях. Но в этой пустыне могли только находить камыш, росший по Дунаю. Но и он к тому времени уже перезрел и на корм не годился. Изнурение лошадей повело к развитию между ними повальных болезней, и убыль их в то году была большая. Притом полк, как и все в армии, находился далеко не в комплекте – всех чинов он считал в рядах своих 650 (рядовых 541) и лошадей 604 (подъемных 47)[9]. Числа эти сравнительно с теми, в каких он вышел из Харькова уменьшились на 211 человек и 232 лошадей! К концу июня после потерь, понесенных в сражениях, численный состав полка уменьшился еще более. К тому-же в полку было много раненых и больных лошадей, которые издыхали и были бросаемы по дороге. Пополнение-же из России шло очень неправильно и далеко не ровнялось требованиям.

Подобное печальное состояние полков заставило Румянцева перевести главную армию на левый берег но корпус войск, где состоял Харьковский полк (им после Вейсмана командовал Г. Райзер), был все-таки направлен правым берегом чрез Карасу в Тульчу; там он должен был переправиться чрез Дунай на судах. Этот поход корпус совершил спокойно, нигде не встречая неприятеля, и в начале следующего месяца был уже в Измаиле. В течении всего июля полк оставался в бездействии, если не считать небольших поисков, фуражировок и держания разъездов по Дунаю. По вновь составленному расписанию армии, полк был назначен в левое крыло Г. Пор. барона Унгерна, оставаясь у Райзера. Румянцев, приказывая приложить все старания, чтобы поправить лошадей, предписал вместе с тем быть в полной готовности к выступлению во всякое время за Дунай.

Полк Харьковский участвовал в августе в поиске Унгерна к Карасу, состоя в авангарде Г.М. Чорбы. Унгерн стоял в Бабадаге, откуда посылал по всей стране небольшие партии с целью воспрепятствовать жителям заниматься полевыми работами и разбития неприятельских отрядов, блуждавших по стране. Офицеры Харьковского полка Майоры Миокович, Дмитриев и Лалош посылались с такими партиями.

Дмитриев 16 сентября был отправлен с 70 гусарами, 200 казаками и 100 арнаутами собрать сведения о способе довольствия многочисленного неприятеля, стоявшего при г. Карасу, а, главное, узнать, не подвозится-ли ему провиант Черным Морем. Дмитриев пробрался к м. Кюстенджи, на берегу моря, куда в числе тысячи всадников и с партиею янычар пришли турки под командою Черкес-паши. Дмитриев не задумался напасть на этот отряд, далеко превосходивший его силами, разбил его, гнал более 7 верст и взял 150 человек в плен и 4 знамени. Кроме этой славной победы, свидетельствующей о храбрости русского отряда и его командира, Дмитриев со своими слабыми силами умудрился захватить 9 судов, стоявших у берега моря. Суда эти приплыли с провиантом и припасами для турок: их было больше 9, но остальные успели уйти в море. Самое м. Кюстенджи было сожжено дотла. Покончив так блистательно со своею задачею, Дмитриев возвращался было уже обратно в Багдаг, как по дороге столкнулся с 200-ми турецкими всадниками, спешивши на помощь Черкес-паше, и без труда покончил с ними, разбив и рассеяв их совершенно. В таких поисках Дмитриев участвовал неоднократно, командуя отрядами, и всегда удачно[10]. Более или менее действия всех наших отрядов, воевавших с небольшими партиями турок, однообразны. В продолжении октября полку приходилось участвовать в небольших стычках с турками, преследовать их и нести небольшие потери в лошадях. Так, 1-го октября было убито их 6, 17-го – 10, да из числа раненных в этих двух делах пало 16[11].

Но более выдающееся дело для Харьковского полка произошло при Карасу 17 октября, где корпус Унгерна бился с 15-20 тысячами турок под начальством Дагистанчи-паши, решившегося остановить дальнейшее наступление русских. Благодаря бывшему очень густому туману, наши войска близко подошли к неприятелю, расположенному в лагере. Более половины турок, узнав о нашем приближении разбежалось, а оставшиеся с пашею были прогнаны Чорбою, командовавшим легкими войсками. Тесня неприятельскую пехоту, Чорба атаковал и отбил у нее со своим Харьковским полком 11 пушек. За это отличное и блестящее дело Николай Иванович был пожалован кавалером ордена Св. Георгия 3-го класса (минуя 4-й). В высочайшем указе, состоявшемся по этому поводу (6 июля 1774 г.), говорится, что Государыня пожаловала Г.М. Чорбу «за произведенные им при разных экспедициях храбрые и мужественные дела, а особливо в последнюю задунайскую, в прошлом 1773 г. 17 октября, когда он с легкими войсками предуспел прогнать неприятеля от р. Карасу из лагеря и преследовал его пехоту, и, атаковав оную, отбил 11 пушек»[12]. Таким образом, Чорба со времени учреждения этого ордена был первым кавалером из офицеров Харьковского полка. В деле 17 октября был ранен саблею в голову при атаке на пехоту прапорщик Фееш, Поручик Федор Сабов – пулею в левый бок – и вахмистр Михаил Горев – пулею в руку[13].

Во время поиска Унгерна к Варне, от полка был послан Майор Дмитриев для рекогносцировки крепости и неприятельских сил. В команде этого офицера, известного уже своею храбростью, было 80 гусар и 200 казаков. 26 октября Дмитриев смело, нисколько не скрываясь, направился прямо к Варне. Очень недалеко уже от нее, при походе одного дефиля, он неожиданно столкнулся с 50 турецкими всадниками, кои тотчас же дали тыл, поскакав в город. Казаки и гусары бросились за ними, убили 10 человек, взяли одно знамя, а, главное, захватили три «языка», из коих можно было выжать сведения о силах неприятеля, необходимые Дмитриеву. На плечах уходивших турок Дмитриев проник к самой крепости и на некоторое время около нее задержался, исполняя возложенное на него поручение – рекогносцировку ее, – что и успел сделать. Покончив со своею задачею, Дмитриев поспешил ретироваться. Поступок этого офицера, не убоявшегося проникнуть среди белого дня к стенам сильной крепости, откуда ежеминутно могли выйти в большом числе турки, свидетельствует  необыкновенной его храбрости и о полном пренебрежении к опасности. Появление Дмитриева было так неожиданно и смело, что турки первое время опешили, думая, вероятно, что эта горсть русских была только передовым отрядом идущих сзади войск, не допуская подобной дерзости от маленькой кучки всадников. Оставя такое впечатление, Дмитриев ретировался и благополучно прошел уже дефиле; и только тогда, наконец, из крепости вышел для преследования Арнаут-паша с 300 всадниками и не малым числом пехоты. Достигнув д. Джеферлей и видя, что за ним гонятся только 300 человек, далеко опередив пехоту, Дмитриев замедлил свой ход, чтобы подпустить ближе неприятеля. После, неожиданно повернув назад, стремительно ударил в преследовавших его турок, убив при столкновении до 20 человек[14]. Не довольствуясь этим, Дмитриев гнал их еще версты 4 и уже после этого направился доложить Унгерну о блестящих результатах своей рекогносцировки. 29 октября Унгер подошел к д. Деревентлей, в 8-ми верстах от Варны, где и расположился лагерем. Харьковский полк был в тот-же день выслан вперед для занятия вышеупомянутого дефиле перед Варною. Турки выходили из города, чтобы помешать, но были прогнаны. 30 октября происходил неудачный штурм Варны, где мы понесли порядочные потери и были отбиты. В этот день были ранены 2 офицера Харьковского полка прапорщики Фееш, раненный уже раз не задолго при этом, и Станкевич; убиты 8 строевых лошадей; пало от тяжелых ран – 10[15].

Этим делом для Харьковского полка закончилась кампания пятого по счету уже года этой томительной войны. Войска наши, очистив правый берег Дуная, были распущены по зимним квартирам. 3-я дивизия Унгерна, где был Харьковский полк, расположилась в Бессарабии. Зимние квартиры не принесли армии удобств, так как вся страна была страшно опустошена; запасов не было никаких, поля почти не возделывались. Жители, сочувственно первое время относившиеся к нашим войскам, переменились, потеряв надежду получить когда либо самостоятельность и не видя конца разорявшей их войны. Равным образом, Польша, откуда должно было подвозиться продовольствие, была страшно истощена, так как служила все время театром войны, тезаемая при том борьбою партий. Все эти неблагоприятные условия отзывались на здоровье войск. Суровая зима принесла с собой тяжелые страдания для очень плохо одетых солдат. В донесении об этом Императрице Румянцев говорил, что он может вывести солдат в поле только «разве в полной наготе». И очень мало в полку Харьковском оставалось уже старых солдат, бывших в рядах его при выступлении из Харькова. Все они нашли себе смерть на берегах Дуная, пав жертвами болезней, или сложив свои головы на полях брани.

К открытию кампании 1774 г., к которой Румянцев деятельно готовился в течении зимы, Харьковский полк поступил под начальство Г. Пор. Каменского, назначенного командывать левым крылом. Полком в это время командовал Примьер-Майор Дмитриев, так как Чорба, хотя еще считался командиром и полка не сдавал, но находился в отсутствии, командуя кавалерийским отрядом.

Военные действия открылись поздно, но полк уже в апреле был за Дунаем. Русские в этом году проникнули далеко в глубь Болгарии к г. Базарджику, взятому с боя, откуда неприятель наблюдал за нашими действиями. Около этого города 2 июня произошло сражение. Весь Харьковский полк был послан на подкрепление наших передовых войск, тягавшихся с неприятельскою конницею. Дмитриев, прибыв на место схватки с неутомленными эскадронами, решил исход дела. Неожиданно налетев с Харьковцами и одним пикинерным эскадроном, он опрокинул неприятеля и гнал его к Шумле на протяжении 15 верст[16]. Здесь отличился храбростью Харьковского полка Секунд-майор Шульц, командовавший 2-мя эскадронами. Он лично сам взял одного пашу и отбил 3 пушки[17]. У пленного паши нашлись тысяча червонцев и золотые часы. И то и другое Шульц представил начальству, что для того времени несколько удивительно, ибо все подобное считалось военною добычею[18]. Румянцев произвел его в следующий чин. В сражении 2 июня было убито 4 лошади и ранено 3.

От Безарджика Каменский двинулся далее, к крепости Шумле. Во время этого движения, 9 июня, произошло столкновение с турками при Козлуджи. Чтобы напасть на отступавшего пред нами неприятеля, надо было пройти длинную и узкую дорогу в Делиорманском лесу. Дорога эта была трудно проходима, камни и деревья, лежавшие на ней, сильно замедляли движение. Преследовавшие турок казаки прошли уже эту теснину, за ними втянулась и остальная кавалерия, а с нею и Харьковский полк. Но казаки были опрокинуты повернувшими турками и отброшены назад в дефиле, где вследствие этого произошла страшная давка и смятение. Положение нашей кавалерии делалось тем более критичным, что, по мимо теснившего с фронта неприятеля, турецкая пехота, правда, немногочисленная, пробиралась густым лесом сторонами дороги, стараясь окружить наши войска. Положение делалось опасным, пехота могла нас перестрелять. Оставалось только пробиться, и Каменский приказал двум эскадронам Харьковского полка и одному пикинерному пробраться вперед и отбросить неприятеля от входа в теснину. Харьковские эскадроны повел Дмитриев. Впереди пошел было пикинерный эскадрон, но был расстроен отступавшими поспешно казаками, перепутался с ними и не скоро мог разобраться. Дмитриев-же с обычною своею энергиею, пробравшись чрез толпу казаков и скоро восстановив порядок, бросился на турок, увлекая своим примером гусар, и «не допустил (турок) пользоваться над собою авантажем»[19]. Харьковцы отбросили неприятеля от входа в теснину и, преследуя далее, выгнали его на прогалину, где собраны были все силы турок[20]. Тем временем наши войска поспешно очищали дефиле.

В этом сражении, начавшимся в полдень и окончившимся только в 8 часов вечера, отличился также известный уже Шульц. Он с Майором Арцебашевым и Поручиком Бородаевским, офицерами полка, собрав человек 100 гусар, напал на вышедших из ретраншемента янычар и перерубили их до 50 человек[21], пренебрегая сильным пушечным огнем. Полк потерял в этот день убитыми 4 гусар и 9 лошадей[22].

Одержав победу при Козлудже, Каменский, вследствие страшно дурных дорог и недостатка в фураже, двинулся далее только 14 июня. 19-го произошло, не доходя Шумлы, столкновение. Полк потерял убитыми 7 лошадей и много раненных (из коих пало 3) во время преследования неприятеля до самой крепости. 28 июня от Шумлы выступил отряд силою в 2 ½ тысяч человек под начальством Бригадира Зборовского. Отряд этот, по приказанию Румянцева, отправился вглубь Балканских гор (Кучук-Балканы), куда русские впервые вносили победоносное оружие свое. Цель этого набега была повести страх на турок и понудить их к скорейшему заключению мира, переговоры о котором по-немногу начались уже вестись. В состав этого отряда вошли три эскадрона Харьковцев, с ними пошел и Дмитриев. От Шумлы отряд углубился в горы. Дорога лежала чрез загроможденные камнями ущелья, изрезанные быстрыми ручьями. Приходилось взбираться на кручи и спускаться в пропасти. По сторонам дороги стеной возвышались громадной высоты обрывистые и нависшие горы, вершины коих покрыты густым лесом. Время для хождения по таким дорогам было самое благоприятное в году. И что, хотя с трудом, доступно было теперь, было бы непроходимо в весенние и осенние месяцы, когда по вершинам рано ложится снег и поздно сходит, когда бушуют ветры, врываясь в узкие коридоры. Местность, где двигался наш отряд, лежит на высоте около тысячи футов над уровнем моря.

Не смотря на все трудности пути, в первый день наш отряд сделал переход в 40 верст, достигнув д. Кюрчукей. От захваченных в ней турок, Зборовский узнал, что недалеко, при д. Чалывак, стоит 3-х бунчужный Юсуф-паша с отрядом, силою в 4 тысячи человек. Решив на него напасть, Зборовский поспешил занять авангардом узкое горное дефиле, ведущее к неприятелю. Когда весь наш отряд вошел в теснину, турки сделали нападение на арриергард, состоявший из казаков. Не желая задерживать движение из боязни, что наше присутствие будет обнаружено неприятелем, Зборовский приказал казакам присоединиться к отряду, который спешно продолжал движение дальше. Быстро пройдя теснину, войска наши ударили на Юсуф-пашу. Неожидавшие нападения и изумленные нашим появлением в горах, турки легко были выбиты из селения и бежали, рассыпавшись по лесам. Из преследовали на протяжении 15 верст[23]. В деле этом в Харьковском полку было убито 2 лошади[24].

Возвращение отряда другими дорогами было сопряжено с большими затруднениями – пришлось пробираться в ущельях по тропинкам в совершенно незнакомой местности, столь не привычной для русских, отдавшись при том на волю проводников – болгар. Положение нашего отряда осложнялось еще тем обстоятельством, что ему пришлось двигаться под выстрелами турок. До ста человек их с вершин нависших под дорогою гор, скрываясь в лесу, стреляли по нашему отряду, но, к счастью, их было мало. Отвечать на огонь огнем не было возможности.

В немногих только местах, где редел лес и расширялась дорога, удавалось открывать по сопровождавшим нас туркам ружейный огонь, да пострелять из орудий более для очищения совести, для устрашения только и для поддержания бодрости в наших солдатах. Хотя огонь турок и причиняли нам мало вреда, но жутко было идти под выстрелами, идти и сознавать, что нельзя ничего поделать с врагом в недоступных высотах и притом невидимым. Дмитриев, ведя эскадроны, «окураживал себя и подчиненных», мужественно выдержал это осадное, так сказать, положение. Харьковцы не понесли никаких потерь[25]. Отряд возвратился к корпусу 31 июня. Дмитриев за военные подвиги, коими он отличался в продолжении всей турецкой войны, командуя небольшими отрядами, отдельными эскадронами, а в последний год и всем Харьковским полком, был награжден орденом св. Георгия 4-го класса[26].

Великий визирь, устрашенный тем, что войска его всюду терпят поражения, предложил перемирие. Румянцев-же требовал мира. Уведомляя о предложении визиря, он предписал Каменському не предпринимать ничего решительного. Но Каменский для чего-то решил взять около Шумлы один ретраншемент, и 7 июля произошло последнее сражение, где два эскадрона Харьковского полка в продолжении 4 часов своим огнем удерживали стремление неприятельской конницы, а после бросились на нее в атаку и гнали до шанцев, нанеся неприятелю большой урон. Эскадроны сильно увлеклись в своем преследовании. Каменский опасаясь, чтобы они не были отрезаны, послал им приказание отступить. А этот день был убит 1 гусар[27]. Это была бесполезная жертва – результат непослушания Каменского. Взятие с ретраншемента ничего ровно не достигалось, ибо мир уже был почти заключен, и гусар этот Харьковский погиб напрасно. По словам Румянцева, он стоил «дороже ста турок убитых».

Через три дня – 10 июля – был заключен Кучук-Кайнарджиский мир, закончивший эту продолжительную и трудную войну. Армия наша покинув правый берег Дуная, перешла на левый,  а вначале 1775 г., очистив Молдавию и Валахию, потянулась в пределы Империи. В сентябре полк был в следующем составе: на лицо здоровых 639 человек всех чинов, больных 17, в лазарете 12, в командировках 36; требовалось в добавку 134; при полку лошадей строевых 642, подъемных 85, прибавочных 50, требовалось в добавку 101; в России в запасном эскадроне 196 человек всех чинов и 180 лошадей[28].

Эскадрон, оставшийся в Харькове, в 1774 г. принимал участие в подавлении Пугачевского бунта, охватившего своим пламенем восток Империи. В то время эскадроном командовал Капитан Маркович, не задолго до того его принявший. Из одной челобитной этого офицера видно, что он командирован был с эскадроном Харьковского полка для участия в усмирении бунта в Царицыне, где находился под командою Г.М. Багратиона. Но на этом и оканчиваются все сведения об этом походе[29].

 

Глава V

Внутренняя жизнь полков не соответствует высокому духу войск. – Память, оставленная Чорбою в полку. – Инструкция, «Конного полка полковнику». – Жестокие наказания, – их последствия. – Неограниченная власть командиров. – Злоупотребления. – Полковая отчетность. – Быстрые перемены состава офицеров. – Заботы командиров. – Упадок дисциплины. – Челобитная офицеров Харьковского полка. – Дела Подполковника Вуича, майоров Миаковича, Шутовича. – Пьянство в полку. – Лихой Капитан Ракич. – Составление формулярных списков. – Полковник Бедряга. – Изменения в форме одежды. – Полковой герб.

Ряд славных сражений, в коих горсти наших воинов били огромные полчища турок, а слабые гусарские полки отваживались нападать на многочисленную турецкую кавалерию, свидетельствует о высоком духе, царившем тогда в войсках. Дух этот, являясь залогом беззаботной храбрости и преодоления всех трудов, казалось, должен был-бы говорить об образцовых порядках, царивших в полках, и о том, что офицерам и солдатам жилось хорошо и что пункты инструкции, предписывавшие командирам всестороннюю отеческую заботу о своих подчиненных, исполнялись свято. Но, на самом деле, всего того не было. Внутренняя жизнь и порядки в гусарских полках, где в лице командиров, самовластно царили люди, по большей части не русские, чуждые интересам страны и своих подчиненных, должны были, по-видимому, привести только к совершенно обратным, отрицательным результатам. Если, по мимо всего того, наши войска и были на высоте своего призвания, повсюду являясь победителями, то приписать это явление следует врожденному и присущему русскому солдату высокому духу, его беззаветной преданности Престолу и любви к своей родине. Конечно, между командирами бывали и люди достойные уважения. Чорба, напр., был любимым своими подчиненными, и жизнь в полку Харьковском во время его командования была не так уже сравнительно плоха. Но ушел он, и переменилось все. В челобитных, поданных при его преемнике, офицеры, жалуясь на то и другое, с любовью вспоминают время Чорбы; при нем они не переносили того, что пришлось после. В отношении своих подчиненных командиры должны были руководствоваться «инструкциею конного полка полковнику». Она строго предписывала ласковое и кроткое с ними обхождение, заботу о них, о их благосостоянии и повелевала «всех подчиненных своих так содержать, чтобы они к нему любовь и страх имели»[1]. Но за точным исполнением этой инструкции не следило высшее начальство, и командиры являлись полными владыками своих полков, позволяли себе делать, что им было угодно, и смотрели на свою часть только, как на доходную статью. Новый командир принимал полк от старого, не видя ни людей, ни полкового хозяйства, получив от него несколько тысяч. С этим впоследствии сильно боролся Потемкин и тщетно старался уничтожить в полках злоупотребления[2]. Когда попадался «отец» – командир, справедливость которому была чужда, то в полку проделывались невозможные вещи, и жизнь членов полковой семьи обращалась в каторгу, особенно для рядовых. Результатом являлась деморализация, упадок дисциплины и развитие побегов, чему особенно способствовало жестокое обращение. 200 палочных ударов за малейший проступок считалось тогда обыкновенным наказанием. Положение офицеров было вполне зависимо также от командира – он властвовал над ними. От его произвола зависело представлять их к производству в следующие чины, зачислять в комплект и исключать из него, а, благодаря этому, младшие делались старшими и производились в чины, обходя других. От желания командира зависело принимать офицеров в полк из отставки; в отставку-же в то время офицеры увольнялись с повышением в чине, а принимались вновь на службу тем чином, коим увольнялись. Понятно, какие злоупотребления происходили отсюда, как отзывалось это на офицерах, отнимая у них всякую энергию и любовь к службе. Всякий офицер, имевший какую либо возможность, бежал от притеснений, бросая службу совсем, или блуждал по полкам, разыскивая, где бы жизнь не была так тягостна. Об этом красноречиво свидетельствуют месячные рапорты; из них видно, что офицеры менялись в полках ежегодно целыми десятками. Не малою несправедливостью было и то, что вахмистра гвардии, переводясь в армейские полки, в два года достигали чина подполковника, оттирая опытных и старых служак.

Командиры осыпали своими милостями офицеров, им угодных, умевших понравиться, а не обладавших этим искусством держали в черном теле. «Офицеры находились в рабстве под тираническим правлением полковников»[3]. Далее командиры того времени имели право зачислять в свои полки нижних чинов по личному своему усмотрению, не представляя того на чье-либо утверждение, равным образом, и увольнять в отставку. Вошло в моду переманивать к себе людей из других полков и зачислять заведомо беглых. О порядках, царивших тогда в армии, можно судить из следующего примера, в действительности случившегося: Некий полк при смене его с караула другим украл у последнего 26 лошадей. Похищение было открыто. Командир полка бросился с жалобою по начальству, прося возврата лошадей. Но оно оказалось бессильно и могло только посоветовать «самому отокрасть»[4].

Из того, что от казны по штатам отпускалось военнослужащим, многое не доходило по назначению и расхищалось командирами без всякого стеснения; они «производили грабеж наглый людей», как говорит современник[5]. В получаемых деньгах должна была вестись отчетность, подписанная всеми офицерами полка. И им приказывалось своими подписями удостоверять правильность подведенных в расходных книгах итогов. При том, конечно, не допускалось и мысли о возможности поверки с их стороны. На этом и заканчивалась вся полковая отчетность, и ею вполне удовлетворялись начальствующие лица. Отсюда понятно, что офицеры, не с полною готовностью скреплявшие своими подписями фиктивные расходы, подвергались гонениям, исключались из комплекта, лишались права на производство и изгонялись из полка при первом удобном случае, что было тогда более, чем легко. Быстрые перемены состава офицеров в полку, особенно с появлением нового командира, свидетельствуют, конечно, о том, что каждый из них старался подобрать себе офицеров подходящих. Ряд просмотренных месячных рапортов так ясно говорит о том!

Стараясь скрыть все внутренние беспорядки, командиры заботились только о блестящем внешнем виде своих полков, чтобы лошади были в «показном» теле, люди одеты щегольски. – На этом и оканчивалась вся их забота, дальше этого их старания не шли; какими-же средствами достигалось это щегольство, видимо, не интересовало делавших смотр генералов. А достигалось оно очень просто: командир полка оказывал на офицеров давление, принуждая их щеголять, а у нижних чинов удерживал их жалование и на него строил мундирные вещи, чтобы прекрасным внешним видом полка пустить пыль в глаза начальству. Изощряясь в этом, он позволял себе большие отступления от установленной формы, украшая ее по своему вкусу и усмотрению.

Восемь офицеров Харьковского полка и старший писарь одновременно подали челобитные, прося, вернее, моля начальство перевести их в другие гусарские полки. Между ними был даже Примьер-Майор Шульц, известный, как отличный офицер, что служит доказательством, что и высокий чин не спасал тогда от своевольства и насилия полковника, а ему инструкция предписывала с штаб-офицерам «приятное обхождение иметь». В своих челобитных офицеры говорили, что лично переводиться им не хотелось-бы из полка, но вынуждены это сделать вследствие притеснений, испытываемых от нового командира, Полковника Бедряги. Челобитные эти были поданы Г.М. Текелли, известному во всей армии своею храбростью, о ком Суворов отзывался так лестно. Этот Текелли пользовался большим уважением и любовью своих подчиненных. Убедясь, видимо, в справедливости обвинений, взводимых на Бедрягу офицерами, он подал рапорт[6] Потемкину, где докладывал, что командир Харьковского полка разоряет своих подчиненных излишним щегольством, заставляя делать мундиры, не положенные гусарским офицерам, шитые по образцу им самым изобретенному, обшитые везде галуном и стоящие очень дорого. Далее, Текелли докладывал, что Бедряга, не спросив согласия у офицеров, наделал для них подрядом «капуты» (?) и к тому якобы принадлежащие портупеи с золотым галуном, камзолы, штаны, сапоги немецкие и чулки. Стоило все это очень дорого. Офицеры, вследствие этих излишних затрат, разорялись и не имели возможности делать положенную обмундировку. Текелли в рапорте своем прибавлял, что подавшие челобитные офицеры – все иностранцы, почему он особенно и признает неудобным требования Бедряги. Кроме этих незаконных требований относительно обмундирования, те же офицеры в своих челобитных говорили, что Бедряга исключает старших «в угодности себе» из комплекта, а младших зачисляет в него (Поручик Серебрянский, Прапорщик Могутов). Это Бедряга проделывал не только с обер, но даже и с штаб-офицерами. Так, например, исключил из комплекта Майора Шутовича, а на его место поместил младшего, Майора Арцыбашева, и в списках показывал уже Шутовича сверхкомплектным. Челобитная этого офицера, где он приносил на то жалобу, дошла до Текелли, и он обратился за объяснениями к Бедряге. Этот же, упустив из вида, что чрез руки Текелли прошло уже несколько месячных рапортов, в которых Шутович был показан сверхкомплетным, отрекся от того, что в следующем месяце показал его уже зачисленным, видя, что начальство обратило на то внимание.

Поручик Фееш жаловался, что Бедряга без всякого повода и причины устранил его от командования ротою и оскорбил публично. Поручик, прося перевода, говорит, что но не имеет уже «в том полку ревности службы». И это справедливое его замечание является обычным последствием подобного отношения начальника к подчиненным. Бедряга и его помощник Примьер-Майор Дмитриев, известный своею блестящею храбростью в бою, очень часто принуждали неугодных им офицеров подавать челобитные о переводе. «А я себе, говорил властный командир, с других полков офицеров наберу». Это была не пустая фраза, а легко приводимая тогда в исполнение. Обвиняли Бедрягу и в том, что он позволял себе на учениях, на разводах без всякой причины браниться «не приличными чести офицерами словами»; «болван, дурак, мямля» были обычными эпитетами, с какими он обращался к офицерам, и даже потеряли характер оскорбительных слов, а обижались офицеры, что называется, нецензурными выражениями, кои, впрочем, в челобитных приводятся в подлинном виде.

Все эти оскорбления Бедряга наносил умышленно, чтобы только принудить намеченных им офицеров искать перевода: «Я вас в своем полу не желаю, а наберу себе других офицеров». Он настаивал, чтобы офицеры, ему не угодные, подавали просьбы о переводе «конечно» и чтобы после на него уже «не пеняли». Значит, этот Бедряга смотрел на полк Харьковский, как на свой собственный, и набирал себе штат офицеров угодных, как набирают прислугу. Ему, видимо, надо было таких, кои подписывали бы статьи расхода, не интересуясь ими, кои сидели бы в бесконечных отпусках под видом разных командировок, не вспоминая о жаловании и представляя его в полное распоряжение командира.

Почти все офицеры, принося жалобу на Бедрягу и прося о переводе, прибавляли, что они с большим сожалением оставляли полк, где охотно продолжали бы службу. Оправдываясь от взводимых на них напрасных обвинений, они ссылались на свидетельство своего любимого прежнего командира, Николая Ивановича Чорбы. Кроме перечисленных обвинений, было еще много и других, но нечего о них говорить здесь; достаточно и приведенных, чтобы составить себе понятие о внутренней жизни полка[7].

Неисполнение полковником уставов, инструкций, «строжайших» предписаний начальства, превышение власти, произвол и «грабеж наглый людей» действовали на подчиненных заразительно, как всякий дурной пример, и повели к ближайшему следствию – к упадку дисциплины. Беспорядки, царившие в полках, не ускользали все-таки от внимательных начальников, каким был, напр., Румянцев. Об этом он говорит в своем ордере кн. Потемкину (от 20 декабря 1772 г.)

Чтобы не быть голословным, приведем несколько примеров упадка дисциплины и дурного поведения офицеров, почеркнутые из рапортов Г. Пор. фон-Дерфельдена Румянцеву и из послужных списков: «Харьковского полка Подполковник Вуич, временно заступая командира, передал через казначея приказание Майору Миаковичу запечатать казенный ящик (денежный). После, узнав, что его приказание осталось неисполненным, Вуич, при встрече с майором, подтвердил его лично. Но Миакович и на этот раз не повиновался, оказав при том и другие непослушания. Вуич пропустил этот случай, оставив его ненаказанным, стесняясь, вероятно, проявить власть по отношению к товарищу. Но ему скоро пришлось пожалеть о том, ибо не замедлили появиться последствия неправильного понятия о товариществе – «дерзновения подчиненного, каковых от слабости командира всегда ожидать должно» (слова Румянцева, сказанные по этому поводу).

При выступлении полка в военный поход, Миакович напился пьян и все время страшно безобразничал на глазах офицеров и нижних чинов. Командовавший полком Вуич пробовал было его урезонивать, но, когда это не помогло, сделал ему официальное замечание и потребовал прекратить предосудительное поведение. В ответ на это, Миакович начал громко бранить самыми отчаянными словами подполковника и, в конце, вызывал «на сабли»; он продолжал неистовствовать, пока не был, наконец, арестован, при чем угрожал убить Вуича. После всего этого последний вынужден был подать рапорт, где подробно описывал все поведение Миаковича.

Эта некрасивая история, разыгравшаяся в полку, во всех подробностях сделалась известна Румянцеву. Разобрав, он, как Вуича, так и Миаковича, признал виновными в нарушении воинского устава и порядка службы: Миаковича в дерзости, ослушании и пьянстве, Вуича, – что он при первом-же столкновении с Миаковичем не сохранил «субординации, которая составляет, так сказать, душу службы, но умолчал совсем о непослушании нигде в благоустроенном войске нетерпимом». Дальнейшие беспорядки, произведенные Миаковичем, Румянцев объяснял непозволительною слабостью Вуича. В резолюции своей Румянцев признал их обоих виновными, приказал отрешить «от полку» и произвести следствие для поступления с ними по закону. Результаты следствия неизвестны, но в полку остались оба офицера. Вуич был убит в сражении (1773 г.) Миакович по окончании войны ушел (1774 г.) примьер-майором в отставку. История улеглась, видимо, благодаря войне и заслугам этих офицеров. Для пресечения на будущее время подобных беспорядков Румянцев предписал Потемкину объявить во вверенным ему войскам о случившемся в Харьковском полку нарушении дисциплины с напоминанием, что за подобное, «а паче (за) ослушание начальникам своим», виновные будут подвергнуты строжайшей ответственности. По поводу произошедших беспорядков Румянцев в ордере своем (20 декабря 1772 г.) высказал сильное неудовольствие. Это очень его огорчило потому, что огорчило потому, что он в числе всех своих преобразований особенное внимание обращал на введение строжайшей дисциплины в войсках. – «Потворством можно испортить лучшую армию», говорил он. Благодаря только строгой, введенной им дисциплины, можно было удерживать солдат от грабежа, чему они тогда постоянно предавались, часто для этой цели бросая преследование неприятеля. С этим злом, часто приносившим печальные результаты, Румянцев боролся всеми силами. По этому поводу он писал: «конный, слезающий с коня для ограбления убитого, подвергается опасности быть застреленным от своего офицера; столь сее важно, а офицер сему не препятствующий в его взводе, тотчас должен (быть) арестован от ближайшего штаб-офицера»[8].

Вот еще пример нарушения дисциплины, также сделавшийся известным Румянцеву: в формуляре Секунд-Майор Шутович аттестовался недостойным к производству в следующий чин. Причинами такой аттестации были выставлены: неприлежание к службе, неоднократные противодействия полковому командиру, ослушание и разные грубые поступки «маравшие честь», послужившие в свое время причиною отрешения его от заведывания командою. Шутович служил в полку далеко уже не первый год, почему, казалось-бы, должен был хорошо известен начальству. Обвинив офицера в таких многочисленных и недостойных проступках, кои загладить скоро было нельзя, в следующем уже формулярном списке, т.е. чрез полгода, Шутовича показали достойным к производству и аттестованным хорошо. Такая поспешная перемена мнения о личности офицера, при том не молодого, может только доказывать, как ошибочно и пристрастно делались аттестации. Далее, Шутович не замедлил (формулярный список следующего полугодия) повести себя опять так, что пришлось подписать в короткое время третью по счету аттестацию, в которой он снова был выставлен с самой дурной стороны. Действительно Шутович подал какую-то ложную челобитную на командира полка, попал под следствие и, по окончании его, был отрешен Бригадиром Пищевичем от командования и посажен под арест. Во время вахт-парада в лагере он «забранил» майора старше себя словами в печати не употребляемыми, но точно обозначенными в делах. Поведение этого беспокойного майора, творившего в Харьковском полку многие безобразия, дошло до сведения входившего во все Румянцева. Рассмотрев его формулярный список, он в ордере своем обращал внимание ближайшего начальства и на то ненормальное явление, что Капитан Шутович во время минувшей турецкой войны, не желая переносить тягостей военного времени, ушел в отставку, будучи произведен в следующий чин. Пробыв в отставке год, «пользуясь лучшим покоем», он снова поступил на службу в Харьковский-же полк, но уже майором, чином, полученным при отставке, благодаря чему и сделался старше многих. И уже после всего этого, вследствие лишь вмешательства. Румянцева, этот майор за целый ряд учиненных безобразий был, наконец, удален из полка[9].

В формулярных списках часто попадается упоминание о пьянстве. – Миокович, о чем говорилось выше, например, в пьяном виде наносил оскорбления командовавшему полком. О том-же свидетельствует и нижеприводимый пример. Пьянство и безобразие, учиняемые офицерами в этом виде, в полку терпелись обыкновенно долго, и только какой либо выдающийся поступок влек уже за собою наказание и за это, или был причиною аттестации, где, как-бы между прочим, говорилось о пьянстве и о неразлучных с ним безобразиях. А полку обретался некий Капитан Ракич, родом серб; он, как говорилось в аттестации, «часто обращался в пьянстве, доходившем до беспамятства». Он заводил в полку бесконечные истории, учинял в пьяном виде всевозможные безобразия, за что часто подвергался наказаниям. И сидел этот Капитан Ракич почти постоянно под арестом на хлебе и воде. Когд-же полк находился на марше, наказанного Капитана Ракича по большей части вели пешком сзади полка. Но будучи в мирное время бесполезным и даже вредным офицером, Капитан Ракич во время войны не шел уже сзади, а на коне впереди с неустрашимою храбростью, очертя голову, кидался в толпы неприятеля, увлекая всех за собою. Его послужной список (перевелся он в полк из Острогожского гусарского полка в 1771 г.) был сплошь исписан походами и сражениями, в коих он принимал участие, всегда оказывал незаурядную храбрость, запечатлевая не раз их своею кровью. В уважение этого, вероятно, полк долго терпел этого буяна и отдал под суд, когда его преступление уже нельзя было скрыть – он, в пьяном виде, конечно, убил маркитанта. История эта имела какую-то романтическую подкладку. Из формулярного списка можно только видеть, что Капитан Ракич убил маркитанта из-за какой-то турчанки «Генерал-Майора и Кавалера Чорбы, которую яко-бы сей маркитант увез». Чорба и предал его суду. Два года Ракич состоял под судом; в течение их тянулось следствие (в делах его, к сожалению, нет) и окончилось благоприятной для капитана конфирмациею. Салтыков, в уважение боевых заслуг, оставил Ракича на службе в том-же чине, приказав подвергнуть его только церковному покаянию, «хотя», прибавляет Солтыков «за это преступление подлежало-бы по военным артикулам его, Ракича, написать на один год в рядовые»[10]. В 1776 г. Ракич ушел капитаном-же в отставку – его, беднягу, в наказание не удостоили уволить чином секунд-майора.

Все эти приведенные примеры рисуют ясно полковую жизнь того времени. Особенно бросается в глаза то обстоятельство, что во всех историях, обвинениях в пьянстве и нарушении дисциплины фигурируют старшие чины – подполковники, секунд-майоры, капитаны (все иностранцы). Младшие-же офицеры редко попадаются с дурными аттестациями. А штаб офицеры, по правилам того времени, совместно с командиром полка составляли полугодовые аттестационные формулярные списки младших офицеров! При этом они должны были каждый раз давать на бумаге такую подписку – «клятвенное обещание», – что будут делать аттестация беспристрастно и по совести. Мы видели, что сам командир полка совершил ряд проступков, свидетельствовавших о его пристрастии, несправедливости, если не сказать более. Можно поэтому сомневаться в правдивости аттестатов, на основании которых офицеры награждались и производились в чины, если судьями нравственности и отношения к службе являлись люди безнравственные, сами нарушавшие так часто дисциплину и не оказавшие «никакого прилежания к службе». Понятны поэтому мольбы офицеров о переводе их куда угодно, лишь бы из Харьковского полка, в котором командир обирал их и обращался с ними, как со слугами, а  штаб-офицеры или пьянствовали, затевая ссоры, или являлись его сторонниками (Примьер-Майор Дмитриев).

Виновником всех этих непорядков и притеснений, начавших царить в полку после Чорбы, являлся полковник Бедряга, принявший полк в 1774 г. Чорба был исключен из списков полка только 20 декабря. Вместо его командиром Харьковского полка назначен был барон Галос, подполковник Сумского гусарского полка, но он в полк совсем не приезжал, долго находился на излечении в измаильском госпитале, где и умер. Новый командир, Полковник Бедряга, происходил из русских потомственных дворян, был старый служака и заслуженный офицер. Формуляр его, испещренный совершенными им походами, битвами, где он участвовал и очень часто отличался, представляет его с самой лучшей стороны. Полк принял Бедряга на 28 году службы. Вступил он в нее в 1746г. рядовым и числился в этом звании 8 лет. Бедряга участвовал в Семилетней войне (с 1757 по 1760) и в корпусе гр. Чернышева был при взятии Берлина, где с эскадроном гусар разбил при батареях кирасир. В последней турецкой войне он был в крымском походе (1771 г.) при взятии г.г. Перекопа и Кафы, отличился храбростью и был награжден орденом Св. Георгия 4-го класса. В следующем году, во время похода в Польшу, командуя отдельным деташементом, разбил двух польских маршалов и, наконец, был участником усмирения Пугачевского бунта[11].

В 1775 г. относятся некоторые изменения, внесенные в штат тогдашних гусарских полков; изменения эти, впрочем, были очень незначительные. Так, введены были в штатное число кадеты, или унтер-офицеры из дворян; все отличие их в форме обмундирования заключалось в золотом галуне на кивере. В следующем году подвергнулась некоторым изменениям форма – епанчи вместо прежних синих положено было иметь желтые[12]. Нововведением был также полковой герб. Харьковскому полку был утвержден (12 июня 1775 г.) старинный герб Харькова, когда он был еще исключительно полковым городом харьковского слободского казачества. На щите в зеленом поле положен крестообразно золотой рог изобилия с находящимися в нем плодами и цветами и «кадуцея» (caduceus) – жезл бога мошенничества и торговли – золотой с серебром. Герб этот знаменовал собою плодородие страны, где лежал Харьков, постоянная стоянка полка, и значительную торговлю на бывших в городе больших ярмарках. С этим гербом положено было вначале делать все медные вещи, но в том-же году, в виду затруднения доставлять таковые каждому полку, повелено было частные полковые гербы иметь только на штандартах и полковых печатях; прочие-же вещи – с государственным гербом[13].

 

Глава VI

Смуты в Крыму. – Походы туда наших войск. – Численность полка при выступлении. – Зимняя стоянка. – Холод и голод. – Характер военных действий. – Дурное состояние лошадей, причины их гибели. – Денежные отпуски на пополнение убыли. – Походы. – Присоединение Крыма. – Последний поход. – Потери 1782 года. – Кочевание полка. – Бригадиры Высоцкий и Неплюев. – Реформы Потемкина. – Отпуски от казны. – Новая форма одежды. – Путешествия Императрицы Екатерны II. – Письмо ее о легко-конных полках. – Маневры на полях полтавских.

Хотя первая Турецкая война и окончилась, но для обеих сторон было ясно, что заключенный мир не более, как временное только перемирие. Собственно говоря, даже военные действия не вполне прекратились – они велись на границах татарских владений. Одно условие мира – независимость Крымского полуострова, на что Порта согласилась лишь в силу необходимости, должно было вызвать новую войну. Турция старалась вернуть Крым, тайно возбуждала татар против Шагин-Гирея, избранного ханом при содействии России. Новый хан сменил прежнего, Девлет-Гирея, сторонника Турции. Поддерживаемый султаном, изгнанный хан явился снова в Крым и низложил Шагин-Гирея. С того времени в Крыму началась вооруженная борьба партий, из коих каждая старалась посадить на ханский престол своего кандидата. Одного из них поддерживала происками и интригами Турция, другого русское войско, так как Россия, пользуясь беспорядками, как предлогом вмешаться, ввела свои силы во владения татар. Походы в Крым продолжались несколько лет до полного присоединения его к России (1783 г.) Войска наши то очищали полуостров, то снова возвращались туда. После заключения Кучук-Кайнарджиского мира, в виду возможности новых осложнений, некоторые полки, распущенные уже по домам, снова были, по распоряжению Румянцева, двинуты во внутрь ногайских степей и в Крым. Харьковский гусарский полк вернулся на самое короткое время в Харьков. В 1775 г. он ходил для отбывания кампамента в урочище Станиславск, в 573 верстах относящее от Харькова, а в августе того-же года находился в крепости Св. Елисаветы, состоя в 3-й Украинской дивизии Г. Фельдмаршала Румянцева Задунайского[1]. В следующем году полк был назначен в состав корпуса кн. Прозоровского, имевшего своим назначением не пропускать турок в Крым для его занятия. Харьковцы в сентябре находились уже на сборном пункте при кр. Александровской, состоя в команде Г.-П. Озерова и в бригаде Г.-М. Волконвского (Харьковский, Сумской и Чугуевские казаки). Полк выступил в поход под командою Полковника Бедряги, считая в рядах своих здоровых всех чинов 735 человек (при 23 офицерах) и 813 лошадей[2].

От крепости Александровской корпус Прозоровского двинулся далее на юг; заняв с боя перекопскую линию и крепость, он расположился на полуострове на зимние квартиры. Харьковский полк более других задержался около Перекопа в д. Бацерба. Здесь застал его 1777 г. В бедной татарской полусожженной и оставленной жителями деревушке не радостно проводили Харьковцы праздник Рождества Христова и грустно встретили новый год. Живя по недостатку провианта впроголодь, они вспоминали только, как на Украйне родные им хохлы вкусно ели в те дни пироги и другие традиционные блюда «великого вечера» (сочельника) и как весело проводили время в колядах и гаданьях. Ютились Харьковцы в жалких домишках, плохо приспособленных к холодному времени, а зима того ода, на их несчастье, была из ряда выходящая по своим чрезвычайным стужам и метелям. Люди терпели голод и холод, а лошади страдали от полного недостатка фуража. К тому-же, не смотря на неблагоприятное время года, трудов приходилось им нести не мало, хотя военных действий почти не было. На обязанности полков поделенных на небольшие команды, было возложено наблюдение за морским побережьем, чтобы не допускать каких-либо сношений жителей с турками. Их корабли, лишь только море очищалось ото льда, постоянно делали попытки подходить к берегу. Приходилось, рыская по опустошенной стране, наблюдать за самыми жителями и не допускать их собираться в скопища. Множество деревень в Крыму лежало в развалинах, сожженные нашими войсками и татарами. Последние ушли из них и, с наступление теплого времени, начали собираться в большие партии. Сними-то приходилось и воевать. Военные действия эти были ничем не замечательны. Наши войска разгоняли только толпы конных татар, противников Шагин-Гирея, круживших обыкновенно около наших отрядов и разлетевшихся  разные стороны при первых выстрелах.

В течении лета более серьезное столкновение произошло при р. Салгире, где татары огромною толпою – «с превеликою фуриею» – напали на наши войска, но были рассеяны, оставив на полк сражения многих. С нашей стороны было убито несколько гусар и чугуевских казаков. Но, по большей части, все сводилось лишь к погоне за конными толпами татар, с быстротою перелетавших с места на место. Полк Харьковский пробыл в Крыму по июнь 1778 г. и в течении этого своего пребывания на полуострове понес страшную потерю в лошадях. В рапорте своем (от 2 марта 1777 г.) Прозоровский доносил Потемкину, что в гусарских полках много было тогда худых и старых лошадей, которые не в состоянии уже были переносить усиленные труды. Прозоровский отчасти относил это к дурному досмотру. Но надо взять во внимание, что напр., Харьковский полк пред походом своим в Крым, только что почти возвратился из Турции, пробыв в беспрестанных движениях с 1768 г. За короткое время своего пребывания в пределах Империи он не мог, конечно, обновить свой конский состав. Не мудрено, что лошади в полку были плохи, что много было старых, разбитых на ноги, запаленных и слепых. Все же неблагоприятные условия, при коих полк находился в Крыму, много способствовали к гибели и без того обессиленных уже лошадей. Подъемные лошади все погибли в Крыму вследствие беспрестанного употребления их для доставки издалека провианта и фуража. Строевые-же лошади гибли от сильной стужи и плохих конюшен, от недостатка корму и форсированных маршей в суровое время года, ибо осень и зима 1776–1777 гг. прошли в беспрестанных движениях. Фуражировки производились в пустых деревнях, жители коих ушли в скопища, и мало что удавалось находить в них. Лошади были буквально впроголодь, а на этих захудалых конях приходилось еще нести сторожевую и разведывательную службу, гоняться за мелкими татарскими отрядами, что, конечно, страшно изнуряло их[3].

Все эти невзгоды были причиною того, что, со времени ухода из-под Александровской крепости (сентябрь 1776 г.) по выступлении из Крыма (июнь 1778 г.), в Харьковском полку убыло строевых лошадей 673 и подъемных 101[4] – всего 774, т.е., за это время погибли почти все лошади, так как пошло их в поход 813. Бескормица и дурные помещения способствовали развитию роковой для лошадей болезни – сапа. Эта заразительная болезнь свирепствовала в полках в течении двух лет (1777–1778 г.) и поглотила громадное число жертв. В Харьковском полку в первый год погибло их 119, во второй 127[5] – всего 246, что составляло одну треть всей общей гибели лошадей. Главная-же масса их пала от изнурительных трудов и бескормицы.

Кроме обычного ежегодного ремонта, приводимого из остававшегося в Харькове запасного эскадрона, на пополнение этой страшной убыли лошадей были отпущены деньги. В первый раз кн. Прозоровский, делая осмотр, выдал Харьковскому полку в числе других 6,018 руб. на покупку 307 строевых и 41 подъемных лошадей, во второй раз – 2658 р. на покупку 133 строевых и 22 подъемных. Делал инспекторский осмотр войсками и Потемкин, приезжавший в Крым. Он также нашел большой недостаток лошадей в полках и сделал отпуск денег для пополнения убыли; – Харьковскому 828 р. Всего, значит, было дано полку 9504 р[6]. (на все полки 90,756 р.). Это далеко, впрочем, не пополняло всей убыли, так как были отпущены деньги только лишь на 486 строевых и 63 подъемных лошади.

За неимением в архивах месячных рапортов полка за то время нельзя видеть, в каком численном составе вышел Харьковский полк из Крыма, т.е., сколько лошадей удалось ему приобрести на данные деньги. Но можно предположить, что он в том встретил большие затруднения, так как все кавалерийские полки нуждались тогда в огромной массе лошадей, которых купить одновременно, конечно, было не легко.

Из Крыма полк не направился в Харьков, а пошел в числе 5-ти эскадронов, к пределам Польского Королевства, где и находился по октябрь 1779 г., будучи расположен в лагере при м. Заславе, и только оттуда возвратился домой. В 1780 г. Харьковцы ходили в Белоруссию на встречу Императрицы Екатерины, но подробности неизвестны[7].

Между тем, вековые наши счеты с Крымом сводились к концу. В 1783 г., благодаря энергичным действиям Суворова, заявившего себя при этом ловким дипломатом и деятельным администратором, это разбойничье гнездо, от которого так долго и много терпела Россия, путем почти мирных переговоров обратилось в Таврическую губернию. Конечно, Суворов, пуская в ход дипломатию, для большей вразумительности опирался на штыки и сабли русского войска, находившегося в Крыму. В 1782 г. Харьковцам пришлось в последний раз уже совершить военный поход против того Крыма, с которым так часто приходилось воевать, от которого в продолжении целого столетия полк терпел набеги, грабежи, и где Харьковские казаки томились постоянно в неволе в «кайданах». Этот 1782 г. снова выделяется из числа других громадною убылью в лошадях. В один только этот год в полку пало и было пристрелено за сапом и другими неизлечимыми болезнями 457 лошадей[8]. Особенно свирепствовал сап в течении первой трети года: на нее приходится 399 лошадей! Эта ужасная болезнь была тогда почти обыкновенным явлением. Из года в год уносила она лошадей сотнями; и это было тогда решительно во всех полках.

Из Крыма Харьковский полк пошел блуждать по разным городам: побывал он в м. Водолагах (Новороссийской губ.), отбыл в 1783 г. лагерный сбор в м. Архангельский Шанец (той-же губ.) и остался там до половины 1784 г. После этого возвратился уже в свой родной город, где его застали реформы и преобразования, вводимые Потемкиным-Таврическим.

Полковник Бедряга прокомандовал полком по 1778 г. – почти все это время прошло в походах в Крым. Сдал он полк Бригадиру Высоцкому, имевшему лишь 25 лет от роду. Высоцкий происходил из русских дворян; по обычаю того времени, он 15-ти лет был записан в лейб-гвардию в солдаты. По именному указу Императрицы в 1772 г. был переведен в армию подпоручиком и в том же году, тем же чином снова был принят в гвардию. В турецкой войне участвовал он волонтером. О подвигах его на полях брани формулярный список умалчивает совершенно. В чинах-же этот счастливец двигался необыкновенно быстро, награждаемый за заслуги, по всей вероятности, заключившиеся лишь в имении протекции в ком либо из сильных мира. Через три года своей службы в офицерских чинах он уже был подполковником Острогожского гусарского полка и флигель-адъютантом Ее Императорского Величества. В 1778 г. он был назначен Потемкином командиром Харьковского полка, а через два года, тоже за какие то заслуги, был награжден чином бригадира. Чем мог Высоцкий так отличаться в мирное время, его весьма скромный формулярный список того не поясняет, а хронологически лишь перечисляет его необыкновенно быстрые служебные шаги. Во время его командования полк совершил только один военный, но бескровный поход в Крым (в 1782 г.), где отличиться было нельзя.

В следующем году Бригадира Высоцкого (неизвестно, какое он получил назначение) сменил новый командир Иван Николаевич Неплюев, зачисленный не задолго пред тем в Харьковский полк полковником сверх комплекта. Неплюев составлял противоположность своему предшественнику в служебных успехах, получив чин полковника лишь на 21-м году своей службы. Принял он полк, но приказанию Потемкина, в чине бригадира. Во время его командования полк подвергнулся многим преобразованиям и участвовал во второй турецкой войне[9].

Потемкин в истории русской армии, особенно кавалерии, является не последним преобразователем; ему она была обязана многими благотворными нововведениями. Относительно кавалерии он требовал, чтобы она была обучаема лишь тому, что ей исключительно свойственно и необходимо в бою: развития карьера при атаках, быстрых поворотов, заездов и построений фронта. Но этого-же, впрочем, требовал от кавалерии и Румянцев, так что Потемкин лишь приводил все то в исполнение, пользуясь громадною властью, особенно после назначения своего (2 фев. 1784 г.) президентом Военной Коллегии. Это дало ему полную возможность проводить свои реформы, тогда как Румянцев мог предъявлять свои требования только подчиненным ему войскам и то вопреки действовавшим тогда уставам. Подробно входить в рассмотрение реформ Потемкина (по вышеизложенной причине) мы также не будем, а рассмотрим только некоторые из них, которые близко касались полка. Прежде всего Потемкин приказал (указ 28 июня 1783 г.) семи полевым гусарским полкам, в числе коих был и Харьковский, именоваться полками «Украинской конницы»[10]. Эти полки он вскорости преобразовал в легкоконные и дал им новую форму, не имевшую ничего общего с гусарской, преследуя, не в ущерб красоте, удобство и простоту. По новому штату, утвержденному для легкоконных, в каждом полку полагалось иметь всех чинов 1047 при 6-ти эскадронном по прежнему, составе[11], сила коих определялась в 162 человека всех чинов и 150 коней, а во всем полку 910 строевых и 86 подъемных лошадей. В 1786 г. Потемкиным был издан прекрасный устав по хозяйственной части. В нем с замечательною точностью определялись все денежные отпуски от казны на каждый предмет отдельно. Согласно этому уставу, командиру полка полагалось в год жалования 849 р., младшему штаб0офицеру 387 р. 75 к., ротмистру 279, корнету 145 р. 50 к. – Это уже за вычетом на медикаменты и госпиталь по 2 ½ коп. с рубля. Кроме того, офицерам полагали еще на 8 месяцев рационы по 1 р. 50 к. Таких рационов полковнику полагалось 22, младшему штаб-офицеру 12, ротмистру 7, корнету 4. Денщиков офицерам не полагались – вместо их отпускались деньги: полковнику на 6, секунд-майору на 2, остальным офицерам и чиновникам на 1 денщика. Жалование, получаемое от казны, было по прежнему очень незначительно, сравнительно с годовым окладом нижних чинов, получавших при том полное казенное содержание и обмундирование. В легкоконных полках рядовым и состоящим с ними на равных окладах в мирное время полагалось жалования 8 р. 91к. в год, а в военное, а также когда полк находился в походе далее 100 верст от того наместничества, где легкоконные полки были расположены (Харьковское, Екатеринославское и др.) по 11 р. 88 к. с вычетом на медикаменты и госпиталь по 2 к. с рубля. Кроме жалования, каждому солдату полагалось еще в год по 2 р. 86 к. амуничных денег[12]. Провианта на каждого нижнего чина полагалось в месяц – муки 2 четверика, крупы 1 ½ гарнца, что, согласно штатной цене, обходилось в 4 р. 2 к. Ежемесячный отпуск денег на полк равнялся 28598 р. 80 к. Этими деньгами заведовал казначей, выбранный на год из обер-офицеров.

Порядок фуражного довольствия и ремонтирования полка лошадьми остался прежний, только ремонтная цена была увеличена до 30 р. на лошадь[13].

Легкоконные полки составляли любимый род войска кн. Потемкина, и он всячески старался приохотить к службе в них. Для этого он уменьшил общий 25-ти летний срок службы до 15 лет. Оставшиеся же служить в них сверх этого срока получали для ношения на груди медаль с надписью с одной стороны «за усердную службу» и с вензелем Императрицы на другой. За службу свыше 18 лет полагалась такая-же золотая медаль. Меры Потемкина, видимо, достигали цели, и в легкоконных полках жилось хорошо сравнительно. Месячные рапорты свидетельствуют, что в полках не только был всегда комплект, но даже много чинов было и сверх его. В 1786, напр., году, взятом на выдержку, не выбирая в Харьковском полку сверх штата было секунд-майоров, сидевших на ротмистерских ваканциях, 2, ротмистров 3, поручик 1, кадетов 24, унтер-офицеров 30 – всего 50 человек. Нижних чинов прельщало служить то обстоятельство, что Потемкин всеми силами старался добиться, чтобы в подведомственных ему войсках с солдатами обходились возможно лучше. Он категорически запретил побои во время строевых занятий и за нарушение этого грозил виновникам «большим штрафом». – «паче всего я требую», писал Потемкин в своих приказах, чтобы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению». «Чтобы начальники имели более попечения о людях, нежели о лошадях, и для того менее мучили-бы их чисткою лошадей (что практиковалось тогда в широких размерах), ибо не в сем краса полка, а в приведении его в исправность, нужную для боя».

Все реформы Потемкина клонились к тому, чтобы изгнать из полков весь наружный излишний блеск, за которым скрывались часто большие недостатки, и приспособить конницу лишь к тому, что могло требовать от нее во время войны. Преследуя все ту же цель – облегчить, по возможности, службу для солдат, Потемкин создал для них новую, более удобную форму одежды, изгнав все лишнее, что так отягощало людей. Он справедливо замечал, «что платье должно служить солдату одеждой, а не тягостью». Прежнюю гусарскую форму, бесспорно красивую, но очень сложную, Потемкин изгнал из своих легкоконных полков, говоря, что у солдат нет слуг, которыми они могли-бы пользоваться при совершении туалета. Слово это, как нельзя лучше, подходит к прежней форме, когда солдату приходилось убирать свои волосы, чернить, или наклеивать усы. Туалет-же солдатский, как писал Потемкин, «должен быть таков, что встал, то и готов». При прежней форме, чтобы вывести на парад или смотр гусарский полк, требовалось не менее 12 часов на всю процедуру одевания.

Получив одобрение своих нововведений от Императрицы, Потемкин начал с того, что остриг солдат, чем и предохранил их спины от многих палочных ударов, сыпавшихся на них прежде из-за плохой уборки волос. Уничтожив сало и муку (что заменяло у солдат фиксатуар и пудру), плодившие только нечистоту он спас тем головы от грызущего населения, ибо короткие волосы можно было чаще мыть и чесать, не опасаясь испортить прическу.

Новая форма легкоконных полков не была так богата и изящна, как гусарская, но, тем не менее, была все таки красива, а, главное, удобна, проста и вполне соответствовало местному климату; тогда как расшитые шнурами гусары в узких лакированных сапогах мерзли и отмораживали себе ноги и уши. Новое обмундирование Харьковского полка было такое: синяя суконная куртка с белыми луженными пуговицами, с красным воротником, лацканом, обшлагами и опушкою, с двумя белыми погонами и с белым аксельбантом на правом плече. Шаровары – красные; по бокам их была нашита белая зубчатая выкладка и обшивка, а с внутренней стороны – черные кожаные краги. У офицеров, кроме того, были еще камзол и штаны – белые, пуговицы, погоны и аксельбанты – серебряные.

Головной убор составляла легкая поярковая каска с узкою медною бляхою; на каске был белый плюмаж, черный султанчик, черкая лопасть с висящими вниз белыми кистями. На куртках офицеры носили чрез левое плечо черной лакированной кожи лядунку на белой лосиновой перевязи. На крышке лядунки был небольшой позолоченный вензель[14].

У нижних чинов был плащ, полагавшийся на 4 года. Вместо прежних узких сапог, что трудно было надевать, особенно когда они намокали, делались обыкновенные смазные сапоги, широкие на столько, что находили на шерстяной чулок, предохранявший от обмораживания и полагавшийся по штату каждому солдату.

Вооружение – легкие карабины, сабли (на белой портупеи) и пистолеты – осталось прежнее, равно и конский убор. В 1786 г. полку были пожалованы штандарты – один белый и пять цветных, по числу эскадронов[15].

Полк простоял в Харькове с 1784 по 1787 г., ходя каждое лето на кампаменты и участвуя в небольших маневрах, для коих войска собирались в удобных для того местах. Весною 1787 г. Харьковцы пошли в г. Кременчуг, Полтавской губ., для встречи Царицы. Императрица Екатерина в том году, исполняя пламенное желание Потемкина, предприняла путешествие на юг обозреть вновь присоединенные к России местности и посмотреть, что сделал блестящий Князь Тавриды (ее губернатор) для культуры и заселения края. Потемкин превзошел себя – он показал Императрице все в самом блестящем виде, потратив, правда, на то баснословные суммы. До Киева Екатерина ехала на лошадях, а оттуда, дождавшись навигации, – в Кременчуг на галере «Днепр».

30 апреля Потемкин, толпы народа и собранные здесь войска, при громе пушечных выстрелов и радостных криков, встретили свою Царицу. Государыня, сияющая и довольная всем виденным, сошла с галеры и в карете направилась по живой улице из расставленных по обеим сторонам дороги войск в дом губернатора. Мимо него чрез некоторое время парадировали полки. Настроенная врагами Кн. Таврического, утверждавшими, что наша кавалерия существует только на бумаге в его отчетах, Екатерина очень внимательно смотрела на проходившую мимо нее кавалерию. Сверкая на солнце металлическими частями своего красивого обмундирования, представляя глазу прекрасную картину, сидя на отличных рослых лошадях, проходили мимо полки, приветствуя радостными криками свою любимую Царицу. Впереди шел Екатеринославский кирасирский, за ним три легкоконных полка – Мариупольский, Павлоградский, Полтавский, за ними маршировали Бугский егерский корпус и Екатеринославский гренадерский полк. За пехотою снова, легко и стройно выступая, шли легкоконные – наши Харьковцы, Изюмцы и Сумцы.

Блестящий вид кавалерии привел Императрицу в восторг, и тотчас-же, по прибытии своем в город, Екатерина написала письмо Г. Ан. Еропкину. Она писала, что видела в Кременчуге «одну треть прекрасной легкой конницы, той, про которую некоторые незнающие люди твердили до ныне, будто оная числится лишь на бумаге, а в самом деле ее нет; однако она действительно на лицо и такова, какой, может быть, никогда подобной не бывало».

На другой день, во время Высочайшего выхода, Императрице представились все генералы и штаб-офицеры бывших в городе полков. 3-го мая Императорский кортеж направился из города в галере, чтобы продолжать путешествие далее по Днепру. Почетный конвой был от кирасир, а за каретой Императрицы, ее окружая, ехали все кавалерийские офицеры. Екатерина чрез Потемкина передала войскам свое монаршее благоволение и благодарность за тот образцовый порядок, который она заметила.

Из Кременчуга все войска были переведены в Полтаву, где должны были состояться большие маневры при участии 20 тысяч войск. Следуя обратно из Крыма на Харьков, Екатерина прибыла в Полтаву и присутствовала на маневрах, представлявших знаменитую Полтавскую битву, когда было сломлено могущество Шведов и возникло величие России. Дух великого Царя-полководца должен был радоваться, видя отличные, победоносные русские регулярные войска, начало которым положил Он. На этих маневрах Императрица снова видела легкую конницы, снова любовалась ее умением искусно маневрировать и отдала полную справедливость ее творцу – Потемкину.

В этом же году Харьковский полк пошел в военный поход и принял участие в возгоревшейся войне с Турциею.

 

Глава VII

Объявление войны. – Первый ее год. – Осада и падение Очакова. – Отличившиеся. – Потери полка. – Приказы Потемкина. – Действия армии Потемкина. – Неспособность его как полководца. – Преобразование полка в конно-егерский, соединение с Ахтырским полком. – Штат. – Полк по-прежнему легкоконный. – Новый командир Боур. – Расписание армии. – Участие полка в кампании 1790 г. – Под крепостью Мачином. – Отличия Харьковцев. – Заключение мира. – Расположение на зимние квартиры.

Оттоманская Империя, «утвердивши торжественным договором пред лицом всего света вечный мир с Россиею, опять и вероломно нарушила всю святость оного», так говорилось в манифесте Императрицы, объявлявшем о новой войне. Порта, потребовав от нашего чрезвычайного посланника Булгакова возвращения Крыма, на что он согласиться, конечно, не мог, заключила его в Семибашенный замок и, до объявления еще войны, начала ее «неистовым образом». Турецкий флот при Очакове открыл неприязненные действия[1]. Союзником нашим в этой войне явилась Австрия.

При составлении плана предстоящей кампании и при распределении войск, Харьковский легкоконный полк был назначен в Екатеринославскую армию, вверенную Фельдмаршалу Потемкину. В первый год (1787) этой продолжительной войны полку не пришлось принять участие в военных действиях, вообще довольно бесцветных. На зимние квартиры он расположился в Екатеринославском наместничестве в с. Врублеве, Екатеринославского уезда. Зима этого года была употреблена Потемкиным на обучение войск и на укомплектование их.

В начале мая следующего года Екатеринославская армия была собрана у г. Ольвиополя и двинута оттуда к Очакову с целью овладеть этою крепостью Полк Харьковский, переправившись у Ольвиополя на правую сторону Буга, тоже пошел к Очакову. Потемкин двигался очень медленно и только 28 июня, пройдя всего 200 верст, подошел к крепости, где бездействовал по 20 июля. Войска стояли лагерем и более занимались развлечением и весельем, чем военными действиями. Очаков, осажденный в июле, был взят штурмом только 6 декабря. Харьковский полк еще до его падения был отправлен в Харьков. Один-же его эскадрон оставался в армии, участвовал в осаде и был при штурме, во время которого в числе других легких войск наблюдал неприятельскую сторону по Днестру[2]. Под стенами Очакова армия долго томилась в бездействии. Благодаря не решительности Потемкина, она перенесла много трудов и лишений в необыкновенно суровую – «очаковскую» – зиму, мерзнув под открытым небом. Воины рвались в бой «согреть застывшую кровь», но из не пускали. В эскадроне Харьковского полка, остававшимся в армии, было всех чинов только 103 человека и в том числе 8 офицеров. Из них Ковалевский отличился в морском сражении, будучи но одном из гребных судов лиманской флотилии, за что и был произведен в чин секунд-майора[3]. Корнеты Осташевский и Красовский, отличившиеся при самом штурме, были награждены золотыми крестами на георгиевской ленте с надписями: с одной – «за службу и храбрость», с другой – «Очаков взят 6 декабря 1788 г.» – с похвальными листами от Потемкина[4]. Нижние чины получили серебряные медали с надписью на одной «за храбрость», оказанную при взятии Очакова 6 декабря 1788 г.» и вензелем Императрицы на другой стороне.

Полк Харьковский, не потерявший убитыми в сражении ни одного человека и мало вообще принимавший участия в военных действиях, тем не менее, понес чувствительные потери: в полку умерло 194 человека. Болезни, главным образом, свирепствовали в армии во время стояния ее под крепостью, благодаря лишениям и суровой погоде. Но появились они, видимо, и раньше, так как в полку по июль месяц, т.е. до прибытия еще армии к Очакову, умерло 86 человек. В декабре-же смертность в армии Потемкина еще более увеличилась; в одном лишь эскадроне Харьковского полка только по дороге его от Очакова в Харьков умерло 39[5] человека, что составляет очень большой процент; к тому-же были, конечно, жертвы и в декабре до его ухода из-под крепости. Считая с бесследно бежавшими (22 человека) из полка в течении года убыло 216 человек, т.е., более чем эскадрон[6]. Чувствительную потерю понес полк и в лошадях – в год (кроме ноября и декабря, за которые, к сожалению, месячных рапортов нет) было пристрелено безнадежно больных 37 лошадей, пал 109, конечно, от недостатка корма и дурных условий стояния под Очаковым. Екатеринославская армия после падения крепости расположилась на зимние квартиры.

Зимними месяцами Потемкин воспользовался для введения своих преобразований в кавалерии и пополнения убыли в войсках. В приказе своем (27 января), отданном по полкам Екатеринославской и Украинской конницы, он предписывал командирам их употребить все старания, чтобы довести полки соответственно званию легкоконных. Он приказал избегать излишней неги лошадей, поменьше заниматься чисткою их, что особенно практиковалось тогда в полках тяжелой конницы, «тяжелой самой по себе, а не ударом неприятелю». Как доказательство дурных последствий изнеженности лошадей, Фельдмаршал приводил те огромные потери, что понесли некоторые полки в минувший год кампании, бывшие при том совершенно одинаковых условиях с другими, в коих однако потери не были так чувствительны. Потемкин запретил ремонтировать полки заводскими лошадьми, справедливо считая их менее способными к перенесению трудов, в силу неги и исключительного конюшенного воспитания. Он не позволил без нужды переменять в эскадронных ранжир, так как вследствие того солдат не мог привыкнуть и полюбить своего коня. Обратил Потемкин внимание и строго требовал, чтобы начальники обращались с подчиненными лучше, не прибегали-бы к практиковавшимся тогда в широких размерах побоям и заботились бы о них более, нежели о лошадях. За неисполнение его приказаний фельдмаршал грозил командирам серьезною ответственностью.

Харьковский полк, при распределении войск к кампании предстоящего года, был назначен в 1-ю дивизию состоявшую под непосредственным начальством главнокомандующего, и в бригаду князя Ксаверия Любомирского (Петербургский драгунский, Александровский и Харьковский легкоконные). Но начинать военные действия Потемкин не спешил, войска лишь только в мае получили приказание собираться в Ольвиополю, лишь только 11 июля армии приказано было переправляться через белые воды Буга у Ольвиополя и следовать к Бендерам, куда Потемкин со своею дивизиею и прибыл 18 августа! Под Стенами этой некогда генуэзской крепости, где после Полтавской битвы долго скрывался Карл XII, армия Потемкина не встретила серьезного сопротивления. После небольших дел, весь ее гарнизон сдался на капитуляцию (3 ноября). На том и закончился 2-о год кампании. Война была бесцветна только там, где действовал Потемкин, неспособность которого все более выяснилась, и была славна победами великого Суворова на другом театре при Рымнике и Факшанах.

Следующий 1790 г. в истории Харьковского полка знаменателен тем, что полк подвергся новому преобразованию – перестал быть легкоконным и был переформирован в конно-егерский, сохранив свое коренное название «Харьковский». Конно-егеря были видоизменением драгун и существовали у нас и во Франции. Еще в 1788 г. Потемкин учредил при Екатеринославском кирасирском и при всех легкоконных полках команды конных егерей в числе 65 человек в каждом. Форма обмундирования этих егерских команд была одного покроя с формою легкоконных полков, но все темно-зеленого цвета с белыми луженными пуговицами. Просуществовали эти егерские команды недолго и уже в следующем году были отчислены от полков (из них и из Елизаветградского легкоконного полка был сформирован один конно-егерский полк того-же наименования).

В состав Харьковского конно-егерского полка, по повелению Потемкина, вошел целиком и весь Ахтырский легкоконный, составив вместе с ним один в числе 10 эскадронов. Вначале особенно тесного соединения полков не было: у каждого был свой штаб, свой командир, причем командир Ахтырского (Полковник Сабуров) был, впрочем, отчасти, de jure, подчинен командиру Харьковского, который по штату именовался шефом и должен был быть в чине генерал-майора. Но во все время существования Харьковского полка конно-егерским таковой не был назначен и в рапортах показывался требовавшимся в добавку. Отчетности свои полки составляли отдельно, но рапорты Ахтырского, хотя и озаглавленные этим именем, подписывались штаб-офицерами Харьковского и представлялись по начальству совместно этим последним. Более тесное соединение двух полков в один произошло в августе 1791 г. С этого времени и отчетность, и все вообще идет исключительно от Харьковского; Ахтырский же исчезает совершенно, как самостоятельная единица, и на время прекращает свое существование. Объединением прежних двух легкоконных полков является Харьковский конно-егерский в числе 1838 человек всех чинов и 1771 лошадей[7]. Полк в своем 10-ти эскадронном составе являл тогда собою грозную силу 1670 клинков. По окончании формирования от прежнего Харьковского полка осталось сверх комплекта офицеров 14, лекарь, 2 кадета и 5 ефрейт-капралов, всего 22 человека, от Ахтырского – офицеров 8, строевых и нестроевых нижних чинов 170, всего 178 человек[8].

Впрочем, Харьковский полк, как конно-егерский, просуществовал не долго, всего, собственно один год, так как уже в самом начале 1792 г. (31 января) последовал указ Военной Коллегии отделить снова эскадроны Ахтырского полка и образовать по-прежнему два легкоконных – Ахтырский и Харьковский с их прежними наименованиями, в прежних штатах, с прежними командирами, составом офицеров и формою одежды.

В 1790 г. Бригадир Неплюев, произведенный в чин генерал-майора с увольнением в отставку, сдал полк вновь назначенному командиру Карлу Федоровичу Боуру, бывшему до того времени командиром Екатеринославского гренадерского полка. Начав службу в гвардии, Баур по указу Императрицы (1787 г.) был переведен в армию подполковником, а в следующем, по таковому-же указу, был произведен в полковники на 22-м году жизни. Он, по-видимому, был большой любимец Потемкина, так как постоянно состоял при нем; даже позднее, командуя полком Харьковским, часто был показыван в рапортах в отлучках и состоянии при главнокомандующем.

При составлении плана кампании на 1790 г. Харьковский конно-егерский полк в полном своем составе был назначен в corps d’armee (под этим именем разумелась тогда часть армии, назначенная для приведения в действие известного плана), в число кавалерийских полков кн. Голицына и в бригаду Г.М. Дунина (Елисаветградский, Харьковский и Переяславский – конно-егерские)[9]. В войну этого года полк участвовал при взятии крепости Кили (на левом берегу Килийского Дуная, в 25-ти верстах от устья), в которой из с. Татар-Бунара подступил 4 октября. После 12-ти дневной осады, Килия 18 октября, сдалась. Кавалерия не принимала в осаде ровно никакого участия и не несла потерь. Но Боур, неправильно именовавший себя шефом полка, ибо утвержден им не был, не упустил случая обратить на себя внимание. По аттестации Г. Ан. Гудовича, когда Харьковский полк в числе прочей кавалерии бездействовал, Боур, по собественом желанию и обыкновению находится всегда поближе к начальству, длительно помогал Гудовичу расставлять посты в траншеях и, в сане командира 10-ти эскадронного полка, исполнял в «самые опасные места»[10]. Старания Боура увенчались успехом – за отличие он был произведен в чин бригадира. По сдачи Килии, несколько кавалерийских полков, в числе коих и Харьковский, по распоряжению Гудовича были отправлены к Бендерам под командою Г.П. Волконского. Полки эти, вследствие дурных по дороге водопоев, пошли по частям. Больных и умерших людей в полках было не много, но состояние лошадей только посредственно, кроме Харьковского, в котором лошади были в отличном виде[11]. Но и им грозила большая опасность, так как условия были самые неблагоприятные. Полк даже рапортом доносил начальству, что для довольствия казенных лошадей у него нет никаких сумм, кои, хотя бы временно, можно было бы затратить на покупку фуража, отпуска которого натурою не было, а равно и подножного корма по причине глубокой осени.

Кампания этого года, славная знаменитым штурмом Измаила, для Харьковского полка свелась только к участию его, вернее, к присутствию при сдаче Кили, чем тот год и закончился. На зимние квартиры полк был расположен в Молдавии по правую сторону р. Прута в м. Дорогом.

Покорением Измаила не окончилась война. Порта все продолжала упорствовать, лелея надежду возвратить Крым. При разделении армии, в начале 1791г., полк был назначен в корпус Г.П. кн. Волконского.

Г. Ан. кн. Репнин (командовал армиею с февраля за отсутствием Потемкина), узнав, что значительные силы турок (30 тысяч) были собраны в крепости Мачине и что сам великий визирь, Юсуф-паша, пришел с армиею в Гирсово, направив некоторые части к Мачину, решился «разрушить сие скопише». Для этой цели он приказал всем войскам собираться к Галацу, оставив небольшую только стражу на Сереете.

Крепость Мачин лежит в Добрудже на правой стороне Дуная, очень широкого в том месте. Отряд кн. Голицына был переправлен на судах на ту сторону реки; под его прикрытием известный своею храбростью Де-Рибас, не смотря на сильный ветер, устроил мост. Переправа по нем была окончена 26 июня, и войска собрались на полуострове Кунцефане. На следующий день, в 6 часов вечера, русские тронулись в поход с таким расчетом, чтобы с рассветом неожиданно атаковать неприятеля у Мачина, до которого предстояло пройти 30 верст. Для овладения им Репнин составил план: показывая вид, что нападение на неприятеля, занявшего позицию впереди крепости, ведется с фронта, обойти правый фланг (для этого назначена была колонна Кутузова) и действовать на него с двух сторон. Сообразно с этим, войска разделились на 3 части, из коих – Волконского была средняя и должна была служить связью между другими двумя. Русские шли всю ночь и только немного отдохнули на первой речке Чичуле. Впереди двигался Голенищев-Кутузов, за ним следовал Волконский и Голицын. Вскорости неприятель открыл наше присутствие, что заставило ускорить движение всех войск. Кутузов в 6 часов утра, прямо с марша, открыл канонаду. При движении в обход крутых гор, занятых турками, передовые наши войска были встречены многочисленным неприятелем, окружившем и старавшимся отрезать их от прочих. Турки выслали против Кутузова массы кавалерии, которые и понеслись в атаку. Хотя и осыпаемые нашим картечным огнем, части турецкой конницы все-таки подскакали к самым пехотным каре. В это время подоспела к месту кавалерия кн. Волконского. Харьковский конно-егерский и Северский карабинерный полки, бывшие в тот день под командою Де-Рибаса, несколько раз в разные стороны бросились в атаки на турок с полным успехом и недопустили отрезать Кутузова от прочих войск. Моряк-кавалерист Де-Рибас, так много способствовавший постройке моста и переправе, не хотели оставаться праздным на своих судах, не могших принять участие в битве. Он просил позволения командовать во время сражения 2-мя кавалерийскими полками и своею отчайною храбростью, с которою соревновались егеря и карабинеры, спас Кутузова от опасности. Харьковцы, бросившись стремительно в атаку, опрокинули вначале засевшую в лощине неприятельскую пехоту, выгнали ее оттуда, а после атаковали ее-же на горе три раза, перерубив не малое число врагов. Харьковских егерей в лихие атаки водил, увлекая своим примером, Майор Булацель. Боур и на этот раз был около начальства – состоял при Потемкине[12]. В сражении при Мачине Харьковский полк находился лишь в своем коренном составе – эскадроны прежнего Ахтырского полка были оставлены в прикрытие вагенбурга и хлебопеков в с. Серб на сереете. Там-же оставлены были Харьковскими эскадронами 143 человека, в том числе 9 офицеров, и 170 лошадей, по этому полк во время самого сражения должен был считать в рядах своих около 800–850 человек всех чинов.

После атак конно-егерей и карабинеров с Де-Рибасом во главе, неприятель должен был отступить, а подоспевшие шедшие сзади войска решили дела – победа была одержана полная. Великий визирь, бывший накануне в Мачине, по показанию пленных, во время самого сражения стоял в нескольких лишь верстах и видел бегство своих отборных войск, из коих 4 тысячи легло на поле сражения. Весь лагерь и 29 пушек были трофеям дня. В Харьковском полку во время его смелых атак был убит 1 рядовой, ранены Ротмистр Брикман, Поручик Петров и 9 рядовых, коих, как раненых тяжело, пришлось отправить в вагенбург; многие-же из легко раненых остались во фронте. Лошадей был убито 21, ранено 31, из них пало 23[13]. Все потери свелись к 141 убитым и 300 раненым. Войска наши, находившиеся в движении 12 часов, неспавшие ночь, без отдыха, прямо с марша, вступили в бой, продолжавшийся боле 6-ти часов при страшной жаре. Только обычные русскому солдату неограниченное усердие и стойкость могли победить усталость, все трудности и сломить отчайное сопротивление неприятеля, далеко превосходившего нас своею численностью.

По засвидетельствованию кн. Волконского, во время атак особенно отличил себя храбростью Примьер-Майор Булацель и Поручик Подлясский, бывший у него ординарцем. Булацель-же засвидетельствовал храбрость 17-ти офицеров Харьковского полка[14]. Выделился из других своим мужеством Капрал Лысенко, за что и был произведен в вахмистра.

По окончании битвы, русские войска оставались на месте сражения более 2-х суток, служили благодарственный молебен с пушечной пальбой. 2 июня, перейдя Дунай и разобрав за собою мосты, разошлись они по прежним своим лагерям. Харьковский полк с присоединившимися к нему остальными эскадронами расположился при с. Сербанештах.

Морская победа, одержанная Контр-Адмиралом Ушаковым, довершила тот ряд поражений, что несла Турция, и, сломив, наконец, ее упорство, побудила к заключению мира, подписанного в Ямах 28 декабря 1791 г. Россия, выйдя победительницею, добилась своей цели. Переговоры по этому поводу открылись тот час-же после Мачинской битвы присылкою на другой день к Репнину парламентеров, почему сражение под Мачином и получает особенное значение.

По окончании военных действий, Харьковский полк переменял часто места, переходя из лагеря в лагерь, пока не был расположен на зимние квартиры в Молдавии в м. Дорогом, где уже был раньше. К началу следующего года полк состоял в армии Г. Ан. Коховского, в части кн. Волконского и в бригаде Бригадира гр. Дюкера. В полку было тогда на лицо 1768 человек всех чинов здоровых, больных 51, в отлучках 15, да, кроме того, сверхкомплектных 183 человек всех чинов, лошадей 1771. Так что полк был более, чем в штатном числе[15].

 

Глава VIII

Новая война. – События в Польше. – Манифест Императрицы – силы обеих сторон. – Образ действий. – Столкновения. – Отступление неприятеля за Буг. – Позиция у д. Дубенке. – Рекогносцировка ее. – Сражение. – Атака Елисаветградских конных егерей. – Атака эскадронов Харьковского полка. – Преследование поляков. – Прекращение военных действий. – Порядок довольствия. – Второй раздел Польши.

После заключения мира, войска Украинской армии Коховского помышляли уже об обратном походе в Россию, куда так все пламенно рвались после стольких лет, проведенных вдали от родины. Со дня заключения мира армия стояла в Бессарабии и ждала весны, а вместе и повеления о возвращении в пределы Империи. 27-го марта пришло, наконец, это с таким нетерпением ожидаемое повеление. В нем заключалось предписание Коховскому двинуть свою закаленную в боях армию не домой, а на новую войну в пределы Польши. Там происходили следующие события, вызвавшие со стороны России необходимость объявления войны беспокойной своей соседке. 3-го мая 1791 г. была обнародована конституция, устранявшая на будущее время три главных зла Речи Посполитой: избрание короля, наделавшее так много несчастья, ненормальное и единственное в своем роде liberum veto и конфедерацию – этот бунт против правительства, так сказать, на законном основании. Событие 3-го мая уничтожало собою конституцию 1775 г., гарантированную русскую Императрицею. Но не вся польская нация, впрочем, участвовала в провозглашении новой конституции. Оппозиционная партия, во главе которой стали Феликс Потоцкий, Северин Ржевуский и др., обратилась с просьбою к русской Императрице сокрушить деспотизм революционеров и восстановить старую польскую свободу»[1].

Образовалась конфедерация, получившая название «Тарговицкой», по городу, где была составлена. Эта конфедерация, которую Екатерина признала истинным правительством королевства, следовала за русскою армиею, вступившею в пределы Польши. В объявленном по этому поводу манифесте исчислялись те причины, которые побудили русское правительство объявить войну. В числе их выставлялись притеснения русских подданных, оскорбительное требование поляков о немедленном выводе русских войск уничтожении магазинов и др. В конце манифеста говорилось, что Императрица «не может отказать убедительным просьбам поляков, отличных рядом, саном и политическими добродетелями, восстановить свободу и независимость их отечества»[2].

По искусно составленному плану кампании Генерал-Квартирмейстром Пистором, армия Коховского (65 тыс.) должна была вступить с юга в Польшу, другая  – Кречетникова (32 тыс.) с севера и востока в Литву. Этим силам поляки могли противопоставить только около 30 тысяч. Главнокомандующим был назначен молодой, 28-ми летний Иосиф Понятовский, племянник короля, не заявивший себя до этого время какими либо военными дарованиями. У него были, впрочем, даровитые помощники – Тадеуш Косцюшко и Михаил Вельгорский.

Харьковский полк находился в числе войск Украинской армии, в корпусе Г.-Л. Дунина (13 тыс. пехоты и 4,400 кавалерии), сосредоточенном у Сорок на Днестре, который составлял тогда границу Польши.

Русские войска, разделенные на четыре отряда, должны были двигаться так, чтобы в то самое время, когда один отряд наступал на противника, а другой обходил бы его, остальные должны были угрожать его тылу и сообщениям. Этот план был тем более удобоисполним, что каждый из четырех русских отрядов почти ровнялся своею численностью всей армии неприятеля, что делало их вполне самостоятельными. Полякам, таким образом, приходилось постоянно отступать пред русскими тем более, что Понятовский разделил свои силы также на четыре отряда, чего требовала тактика того времени. Война поэтому сводилась к искусственным маневрированиям и вытеснению неприятеля из занятых им позиций.

Отряд Дунина, по переправе у Сорок чрез Днестр, форсированным маршем устремился против центра польской армии, бывшего у г. Немирова. Неприятель был отовсюду вытесняем; из Подолии он перешел на Волынь. Первое дело произошло при д. Деревичах. Поляки могли-бы понести серьезное поражение при точном исполнении плана, но, благодаря оплошности Г. Леванидова, они успели отступить к м. Полонному, где были у них склады и хороший опорный пункт.

Между тем это постоянное отступление пред нашими отрядами, это маневрирование, на которое всегда была так неспособна армия, вызвали в ней большое неудовольствие и упадок дисциплины, что обнаружилось при занятии поляками Полонного и выступлении оттуда. В сражении под Зеленцами авангард Г. Маркова тягался с войсками Любомирского под начальством Трохина и Зайончека, и «честь дня принадлежала Маркову и его войскам»[3].

По некоторым источникам, Харьковский полк принимал участие в этом сражении; по другому-же – нет[4], где говорится, что кавалерия Маркова состояла из 10 эскадронов Елисаветградских конных егерей и 12 эскадронов Ольвиопольских и Воронежских гусар. Месячные рапорты полка за 1792 г. утеряны, их в архивах нет, а из них только можно было-бы видеть, в каких «частях» состоял полк, места стоянок, а также убыль людей и лошадей. Отступая постоянно пред нашею армиею, поляки отошли, наконец, за Буг, так что до этой реки было уже все во власти русских.

Понятовский получил повеление из Варшавы задержать движение русских на этой реке и не допустить их переправиться. Задача была не легкая, ибо Буг ни глубиною, ни шириною не мог служить серьезным препятствием для сильной армии Коховского. И без того малочисленная польская армия была для защиты Буга раздроблена на небольшие отряды и растянута вдоль линии. От Воли до Дубенки стоял Косцюшко; далее до Сержова – Понятовский; От Сержова до Влодавы – Вельгорский, а далее охраняли литовские войска Забеллы. На Буге поляки сожгли все мосты, суда и испортили броды, набросав борон с железными зубьями.

Задержанный некоторое время у Владимира, Коховский подошел 6 июня после полудня к Бугу у д. Клодневой, лежащей у самой австрийской границы. Здесь решено было переправляться. Егеря нашли у неприятельского берега два полусожженных парома, переплыли реку и привели их к нашему берегу. На них были переправлены на левый берег четыре батальона егерей и пушки. Под прикрытием их и переплывших казаков, авангард наших войск переправился по наведенному понтонному мосту и расположился лагерем в 9 часов вечера. Пред русскими стоял в 3 ½ верстах от Дубенки на очень удобной и труднодоступной позиции Косцюшко, единственный даровитый польский генерал, в войске которого были всегда порядок и строгая дисциплина. Правый фланг позиции примыкал к д. Воле, лежащей в лесу на самой австрийской границе, почему его и нельзя было обойти, а левый – к д. Уханки, лежащей на утесистом берегу Буга. Пред фронтом позиции было болото, проходимое только в некоторых местах, поросшее при том кустарником. Кроме того, недоступность позиции с фронта увеличивалась еще построенными батареями[5]; тыл примыкал к большому лесу, который мог благоприятствовать отступлению Равным образом, поляки укрепили с большим искусством и пункты, препятствовавшие переправе чрез Буг при Опалине и Дороусте[6].

7-го июля Коховский рекогносцировал с легкими войсками и Екатеринославским егерским корпусом позицию поляков. Он заметил, что Косцюшко расположил на ней свои силы в две линии; по флангам стала пехота и конные стрелки. Возвратясь в лагерь, в Дубенку, главнокомандующий составил план действий, решась атаковать неприступную позицию, исключительно полагаясь только на храбрость испытанных войнов, закаленных в боях. Он предписал Г.П. Дунину, переправившемуся тогда уже чрез Буг, спешить со своими войсками к нему. Сам-же выступил в 3 часа по полудни из лагеря с передовым корпусом, тремя колоннами. Во главе правой шел Харьковский пол (Ахтырский, Северский карабинерный и Воронежский гусарский). Подпустив русских на пушечный выстрел, поляки открыли канонаду. Коховский приказал отрядить 2 баталиона егерей влево к д. Воле, чтобы выбить засевших в лесу пред их правым флангом поляков. 2 баталиона он послал на правый наш фланг к д. Уханке с тремя казачьими полками. Г.М.Зубову с бригадою донских казаков приказал, принимая влево, подкрепить пехоту, направившуюся к Воле. Из 20 орудий приказано было устроить батарею, в прикрытие которой был поставлен Киевский гренадерский полк. Вся кавалерия выстроилась за этою батареею в линии.

В это время прибыл с войсками Дунин. От него были отделены 12 орудий, которые составили особую батарею на правом фланге. Г.М. Милошевич назначался командовать всею пехотою левого фланга. Дунин получил приказание с 2 пехотными и 2 кавалерийскими полками и 24 орудиями следовать вправо к д. Уханке и атаковать левый фланг противника. Войска эти, подвинувшись вправо, открыли канонаду по всем неприятельским батареям, и некоторые из них от искусного огня нашей артиллерии начали вскоре умолкать. Желая воспользоваться этим успехом, Милошевич отделил 5 рот гренадер и приказал им выбить поляков, засевших в лесу с правой стороны, и овладеть противолежащими окопами. Гренадеры, пройдя с трудом густой кустарник и болото, выбили неприятеля из трех укреплений и преследовали его далее, до самого леса.

Между тем Коховский заметил, что Дунин начал одерживать верх над левым флангом неприятеля и что поляки уже отступают, взятые с обоих флангов и свозят поспешно свою артиллерию с укреплений. Он приказал Палменбаху, командиру Елисаветградского конно-егерского полка, атаковать батареи, прикрывавшие правый фланг поляков и их отступление. Прочие кавалерийские полки должны были следовать сзади и, по мере надобности, поддерживать Елисаветградцев. Известный в армии своею храбростью Полманбах, презирая все опасности, понеся в атаку во главе своего полка, ободряя своим примером подчиненных. Конные егеря лихо, с налету, взяли две батареи, наведя своею стремительностью ужас на защитников, и почти всех их изрубили саблями. При атаке второй батареи Палменбах был ранен, но, не обращая на то внимания, бросился на третюю и здесь, сраженный пулею, пал мертвым. Елисаветградцы, рассыпавшись, погнались за неприятелем с прежним пылом, но, потеряв своего начальника, который указывал им цель и направление, вели преследование не так уже определенно. Команду после Палменбаха принял Секунд-Майор Сандер. Присоединенные к конным егерям с кавалерийскими отрядами Примьер-Майор Иван и адъютант главнокомандующего Петр Коховские успели овладеть тем временем четвертою батареею[7]. В своем дальнейшем следовании Елисаветградцы были встречены атакою польской кавалерии под начальством храброго Веловежского и отброшены с большим уроном. Поляки, сидевшие на неутомленных лошадях, стремительно бросились преследовать егерей, лошади которых, проскакавшие большое пространство, начали уже ослабевать. На выручку Елисаветградцам поспешил Бригадир Боур с 3-мя эскадронами своего Харьковского полка и принял на себя атаку польской кавалерии. Конно-егеря, заслоненные от преследования поляков Харьковцами, успели устроиться и снова бросились в атаку. Не смотря на отчайное сопротивление неприятеля, в происшедшей схватке Харьковцы совместно с конно-егерями одержали полную победу и в свою очередь бросились преследовать уходившую неприятельскую кавалерию.

Пехота наша тем временем с флангов и фронта, продолжая атаку, заняла, наконец, все укрепления и лагерь неприятеля. Разбитые всюду поляки искали спасения в лесу, находившемся непосредственно у них в тылу. Они были преследуемы нашею кавалериею и казаками по дорогами к г. Красноставу и Хелму. Харьковский полк, в составе 5 эскадронов, гнался за поляками на протяжении 12 верст до д. Ростоки. Неприятель, жарко преследуемый и поражаемый нашею кавалериею, рассыпался по лесу и, пользуясь темнотою ночи, спасался бегством в пределы Австрии. Сражение, начатое в 5 часов по полудни, тянулось до самой ночи; по его окончании русские расположились на месте боя при д. Уханки.

Неприятель потерял: убитыми до одной тысячи человек, взятыми в плен 91 человек, разбежавшимися до двух тысяч. С нашей стороны было убито 4 офицера и нижних чинов (с без вести пропавшими) 85; строевых лошадей 467; ранено 9 офицеров, 190 нижних чинов и 174 лошади. Сколько из этого числа убитых и раненых пришлось на долю Харьковского полка, за утратою месячных рапортов, неизвестно[8].

Сражением при Дубенке закончилась война 1792 г.

Простояв два дня, Коховский начал было преследовать далее неприятельскую армию. 14 июля он занял Люблин, где узнал, что король со всею армиею присоединился к Тарговицкой конфедерации, почему дальнейшие военные действия не имели уже места.

По прекращении войны, был составлен передовой корпус, который 27 июля выступил от Пулав и направился к Варшаве[9] для расположения там на квартирах и чтобы быть наготове в виду могущих снова осложниться обстоятельств. В этот передовой корпус был назначен и Харьковский полк. При расквартировании в Варшаве и ее окрестностях, полк был расположен в Бресте-Куявском (Варшавской губ., Вацлавского уезда), главном городе воеводства того-же имени, состоя в команде Г.П. Мелина и в бригаде Г.М. Маркова.

По заключенному условию, генеральная конфедерация была обязана довольствовать русские войска провиантом и фуражом. Местные конфедерации указывали только войскам те районы, где они должны были собирать сами себе провиант и фураж, выдавая квитанции, по которым жителям предоставлялось получать деньги в Варшаве. Коховский был недоволен Потоцким, маршалом конфедерации, за то, что он ничего не сделал, чтобы обеспечить продовольствие войск. Главнокомандующий, расположив полки по зимним квартирам, назначил на каждый по несколько тысяч крестьянских «дымов» и определил, сколько с каждого двора по июнь 1793 г. следовало требовать провианта и фуража[10]. Но это вызвало новые неудовольствия, ибо Коховский в число «дымов» включил и дома грунтовые (с землею) и бобыльские (без земли), что делало, конечно, поборы неравномерными и обременительными.

Харьковскому полку было назначено продовольствоваться в Мазовецком воеводстве и в земле варшавской, кроме г. Варшавы. В отведенном районе считалось 69.906 домов. При общей раскладке требуемого количества провианта и фуража на каждый дым приходилось муки 2 четверика, круп 1 ½ гарнца; овса – 1 четверик и 4 ¹³/₃₀ гарнца; сена – три пуда. На 8 месяцев полку следовало муки – 1994 чет., крупы – 186 чет. – 7 четвер., 4 гарнца, овса 10.392 чет. и 155. 880 пудов сена. В этой же местности довольствовались еще полки Ахтырский и казачий Денисова[11]. Подобный порядок довольствия порождал неудовольствия между жителями и войсками. Конфедерации, при распределении требуемого количества, всю тягость навалили на помещиков, мстя их тем за противодействие конфедерации. Не обходилось, конечно, без некоторого насилия и несправедливостей со стороны чинов, производивших сборы. К тому-же жители не доверяли квитанциям и жаловались, что у них бралось более, чем следовало. Генеральная конфедерация на подобную жалобу ответила Брест-Куявскому воеводству, в виде утешения: «надобно терпеть, за то нам возвращается республиканская свобода»[12].

Коховский в рапорте своем (от 2 дек.) просил позволения самому заготовить на зимние и летние месяцы провиант и фураж для войск. Он не надеялся на генеральную конфедерацию, а все частные так просто отказывались в зимние месяцы довольствовать армию. Коховский еще очень беспокоился тем, что цены на все стали со дня на день сильно возвышаться; он доказывал необходимость заготовить магазины не непредвиденный случай и сделать это до весны, до вывоза хлеба в Данциг, скупкою которого деятельно занимались тогда купцы. К тому-же Коховскому, предвидевшему возможность усложнения обстоятельств и передвижения войска, было очень важно быть независимым и обеспеченным в деле продовольствия вверенной ему армии[13].

Так стояли войска в Польше. Тем временем, между тремя державами – Россиею, на которой лежала вся тягость войны, Пруссиею и Австиею, предпочитавшим более дешевый путь дипломатических переговоров и тайных интриг, состоялось соглашение о новом разделе земель Польского королевства. Г. Кречетников 27 марта 1793 г. в м. Полоном обнародовал объявление Императрицы о втором разделе, имевшем на поляков, успевших несколько забыть раздел 1772г., действие громового удара. От тела Польши отрывались новые три куска, при чем России снова достался худший, на долю-же вероломных немцев пришлись лучшие земли.

 

Глава IX

Волнения в Польше. – Неповиновение Мадалинского и начало восстания. – Силы русских в Варшаве. – Подготовление резолюции. – Распределение русских войск в городе. – Взрыв революции. – Участие в ней жителей. – Нападение польских войск. – попытки пробиться к Игельстрому. – Отступление части войск из города, встреча с «народной кавалериею». – Положение Игельстрома. – Распределение войск вблизи квартиры главнокомандующего. – Взятие в плен Боура. – Второй день революции. – Отступление из города. – Потери. – Опасность, грозившая пленным. – Волнения в Варшаве после отступление русских. – Казни.

После разгрома русскими Польши в 1792 г., политический строй этого злосчастного государства, залог всех бед и причина его падения, не только не улучшился, но даже сделался хуже. С отменою конституции 3 мая, рушились некоторые благие начинания, и Польша, по желанию соседей, вернулась снова на свой прежний гибельный путь свободного избрания короля и знаменитого своими пагубными последствиями liberum veto. Новое восстание и новые беспорядки в королевстве не трудно было предвидеть. Присутствие русского войска, о выводе которого поляки не однократно просили, и удар, нанесенный им соседями, вторично, при жизни еще, поделившими наследство умирающей Речи Посполитой, служили к тому поводами. Подготовление восстания не заметил только суровый, но доверчивый русский главнокомандующий Г.Ан. барон Игельстром[1], которому прежде всех то и следовало о том знать, как человеку, призванному охранять русские интересы в стране. Распускаемые в то время, в силу постановления Гродненского Сейма, польские войска, оставшись без занятий, являлись готовым и хорошим материалом для образования мятежной армии. Часть же польских солдат, записанных в русскую службу, постоянно дезертировала, унося с собою оружие, и тем увеличивала только силы восставших поляков. К половине марта 1794 г. должен был окончиться роспуск войск, превышавших определенное число. Неповиновение Мадалинского, бригадира народовой кавалерии, отказавшегося распустить свою бригаду (2–3 тыс.), послужило сигналом к открытому восстанию. Мадалинский занял Остроленку и рапортом в войсковую комиссию донес, что он отказывается исполнить постановление сейма[2]. Деятельным его помощником в том был ротмистр легкой кавалерии полка кн. Виртемберга Зборовский[3]. С места своей стоянки Мадалинский двинулся обходным путем рез Сухачев, Раву и Сандомир к Кракову, присоединяя к себе на пути польские батальоны. В древней польской столице было учреждено революционное правительство. Инсургенты толпами стали собираться под знамена Генерала Косцюшки, у которого вскоре образовалась сильная армия, составленная к тому-же из хороших и опытных солдат. Гетман Ожаровский, получив рапорт Мадалинского, своею декларациею (от 22 мар.) объявил его и Зборовского бунтовщиками. Декларация обвиняла их в том, что они самовольно, вопреки предписанию своего начальства, подняв знамя бунта, ушли с своих квартир и повергнули тем край в большую опасность. Декларация Ожаровского, сторонника России, призывала Мадалинского и Зборовского даже на суд войсковой комиссии[4].

Для преследования Мадалинского были высланы генералы Денисов и Тормазов, у которых было около пяти тысяч человек. Косцюшко, бросившись из Кракова на помощь Мадалинскому, одержал полный успех, разбив Тормазова под Рославицами (24 марта). Этот незначительный первый успех воспламенил величайшим энтузиазмом поляков, склонных вообще ко всякого рода увлечениям. Восстание, акт которого пред тем был подписан в Кракове, сделалось гласным. После этого Косцюшко, обличенный властью диктатора (16 марта), объявил воззвание, призывая народ принять участие в поголовном восстании, обещая ему улучшение его тяжелой участи, хотя сам Косцюшко и не надеялся на успех начинавшейся войны.

До этих событий, выяснивших положение дел, Игельстром, усыпленный всесильными чарами красоты гр. Залусской и уверениями окруживших его поляков, ничего не предпринимал. Он упустил даже из своих рук главного агитатора восстания – башмачника Килинского, на которого сделан был ему донос. В Варшаве в то время польских войск было около 4 тысяч (2 бат. коронной гвардии, 2 бат. полка Дзылынского (600 челов.) 5 кононирских рот, 6 рот разных наименований, 8 эск. конной гвардии, народовой конницы и королевских улан)[5]. В руках у них были все более важные пункты города, а также арсенал и пороховой погреб. Русских-же войск пред восстанием Мадалинского было там всего только 6 рот пехоты, но и те стояли за Вислою, в предместии Праге. Когда-же Игельстром убедился, наконец, в своей ошибке относительно спокойствия в крае, то, по его распоряжению, к Варшаве были подвинуты русские войск из окрестностей и из-под Бреста (10 бат. гренадер Сибирского и Киевского полков и Екатеринославских егерей и 2 легко-конных полка – Харьковский и Ахтырский[6], казачий полк Денисова, два казачьих эскадрона и отряд конвойных казаков). Сделав это необходимое распоряжение Игельстром счел почему-то нужным не вводить всех войск в город. Он расположил подвинутые полки, чтобы не нарушать спокойствия жителей, по предместиям – в Праге, Воле и по окрестным деревням. Ближе к Варшаве были расположены, в виде главных сил, 8 бат., 2 легко конных полка, полк казаков и 20 орудий[7].

В спокойной, по видимому, Варшаве шла между тем деятельная подпольная работа; в арсенале лились днем и ночью пули и приготовлялись другие воинские припасы. Башмачник Килинский вел свою пропаганду между ремесленниками и торговцами и вел ее довольно открыто. В заговоре участвовали также польские войска, расквартированные в городе. Особенно между ними отличался распущенностью полк Дзялынского, которого побаивались сами поляки. Этот полк первый присягнул конституции 3-го мая и был ярым противником тогдашнего порядка вещей. Тайная подпольная деятельность агитаторов восстания перешла в явную после того, как в Варшаве узнали о победе, одержанной Косцюшкою под Рославицами. Тогда Игельстром распорядился ввести войска в самую столицу, но все-таки большую их часть оставил на Праге, за Вислой, откуда их поляки легко могли не пропустить. Всего, по польским известиям, ко дню революции русских войск в городе было 7600 человек, кроме подошедших подкреплений во время самой уже революции[8]. Войска эти состояли из гренадерских полков Сибирского и Киевского, Екатеринославских егерей, команды конвойных казаков, орудий полевой артиллерии и Харьковского легко-конного полка в составе 5-ти эскадронов под командою бригадира Карла Федоровича Боура. Полк с 1793 г. был расположен в Мазавецком воеводстве в окрестностях мес. Гройцы, состоя в числе войск барона Игельстрома, в корпусе Г.П. Апраксина и в бригаде Г.М. Тормазова. Из Гройцы, в конце февраля, когда начались замечаться некоторые  волнения, Харьковский полк был подвинут к Варшаве и расположен на винтер-квартирах в с. Раковице, лежащем в 4 верстах от города. А в конце марта, когда Игельстром счел, наконец, нужным усилить гарнизон, Харьковский полк был введен в самый город, где поступил под начальство Г.П. Апраксина, назначенного главным комендантом варшавского гарнизона. Полк Харьковский, при вступлении в город, считал в рядах своих 988 человек всех комплектных чинов (штаб-офицеров 3, обер-офицеров 25, унтер-офицеров 66, рядовых 791, трубачей 13, нестроевых 92) и лошадей строевых и подъемных (97) – 1004[9], да 163 человека сверхкомплетных и прикомандированных (штаб-офицеров 7, обер-офицеров 38, унтер-офицеров 34, 76 нижних чинов строевых и 8 нестроевых)[10]. Это число людей в полку составляло исключительное явление, ибо в письме своем к Румянцеву президент Военной Коллегии гр. Салтыков писал, что «число войск у нас везде велико на бумаге, а в сущности едва на половину есть»[11].

По распоряжению Апраксина, главного коменданта, стоявшие в Варшаве войска должны были, в случае тревоги, занять восемь назначенных им пунктов, из которых некоторые находились один от другого в значительном расстоянии[12]. Кроме того, по городу было расставлено в разных местах много небольших отрядов. Разбросанные по Варшаве, в которой считалось тогда 120 тысяч жителей, русские войска, не снабженные к тому же точными инструкциями, что они должны были делать на случай восстания, подвергались опасности быть уничтоженными по частям. В силу распоряжения коменданта, Харьковский полк разделялся так: один его эскадрон должен был находиться при главной квартире барона Игельстрома, на Медовой улице; два эскадрона поступали под начальство Майора Каменева и остальные два под начальство Подполковника Харьковского-же полка гр. Игельстрома. К костелу Св. Креста назначался 1-й батальон Сибирского гренадерского полка Подполковника Гагарина для занятия Краковского Предместия: 2-й батальон того же полка должен был стать за Саксонским садом, на Гжибове и на ул. Твердой. К этим двум батальонам были прикомандированы два эскадрона Майора Каменева. Так как опасались более всего полка Дзялынского, который, по месту расположения своих казарм, мог прежде всех сделать нападение, то на дороге, по коей ему нужно было проходить, ставился на площади Трех Крестов (ныне площадь св. Александра) Подполковник Клюгенау с батальоном Екатеринославских егерей с семью орудиями, обращенными в сторону казарм. В другом месте на той же дороге, на Новом Свете, должен был расположиться Подполковник гр. Игельстром с двумя эскадронами. На обязанности этих отрядов лежало преградить путь полку Дзялынского.

В неизвестности, что им угрожает такая страшная опасность, нечто в роде сицилийской Вечерни, русские войска стояли в Варшаве, видя ясно страшное раздражение к себе поляков, выражавшееся во всем. Но, не допуская, тем не менее, близости готовой разразиться грозы, мирно заснули русские в ночь с 5 на 6 число апреля месяца[13]. На следующий день приходился четверг страстной недели. Солдаты некоторых частей говели, и то торжественное настроение великих своим воспоминанием дней и канун приближавшегося праздника Св. Пасхи гнали мысль о людской вражде, об убийствах и располагали душу всякого христианина к иным, не воинственным мыслям. Русские не допускали, чтобы в эти великие дни поляки, всегда такие религиозные, могли-бы подготовлять ужасное злодейство. Накануне этой подготовлявшейся новой Варфоломеевской ночи все, казалось, было спокойно, и город, по-видимому, погрузился в обычные сон и тишину. Наступила прелестная весенняя теплая ночь. Полная луна своим светом заливала спящий город. Везде было тихо. А между тем в этой кажущейся тишине шли последние приготовления к резне, распределялись между убийцами роли. Башмачник Килинский с своими помощниками отдавал последние распоряжения армии убийц, составленной из черни и других подонков столицы. Польские солдаты также не спали в своих казармах, готовясь на этот раз вступить не в открытый бой, как прилично воинам, а тайно напасть, подобно ночным убийцам, на спящих и безоружных. Между 4 и 5 часами утра тишина эта вдруг была нарушена звуками набата, который понесся с колоколен костелов Св. Креста, Св. Яна, монастырей Бернардинов, Паулинов и др. На этот раз колокола звали благочестивых католиков не на молитву, а на дело иное. Не раз уже, впрочем, католические колокола подавали подобный благовест, призывая народ к убийствам. С криком «do broni» повыскакивали на улицу варшавяне и устремились прежде всего к арсеналу, где расхватывали оружие, боевые пушки. Разбивались также лавки, торговавшие оружием, которое и разбиралось. Тотчас-же после этого началась ружейная и пушечная пальба. По улицам мчалась польская конница, бежала пехота, с грохотом неслись пушки – войска спешили из своих казарм, думая застать «москалей» в врасплох. Гром пушек, удары набата, блеск пламени и неистовые крики народа сменили собою только что бывшую тишину. Сонные, полуодетые  выскакивали русские из домов и спешили к назначенным сборным пунктам. Все русские войска с изумительной скоростью стали под ружье и были готовы вступить в бой. Но та неблагоприятная обстановка, в которую они были поставлены распределением Г. Апраксина, делала положение их очень критическим. Раздробленные на отдельные отряды, окруженные со всех сторон народом, они осыпались выстрелами из окон, с крыш, не имея возможности отвечать, так как не видел стрелявших.

В нападении на русских, кроме войск и вооруженных варшавян, по словам современной польской-же газеты[14], принимали участие так или иначе все жители столицы. Одни сносили боевые припасы, другие подавали заряженной оружие, принимали захваченных пленных и спешили уводить их под арест. Даже дамы «этот пол так чувствительный к пролитию человеческой крови», своими нежными ручками приходили на помощь убийцам. Русские пленные показывали, что одна такая героиня, стреляя чрез выбитые черепицы крыши, ранила капитана и «уничтожила» (zgladzila) более двадцати русских солдат. «Итак, содействовали и эти милые создания (mile stworzenia), помогая своим и мужественно свидетельствуя, что живут для отечества»[15]. Кроме этих тысяч поляков, жителей Варшавы, являвшихся помощниками войскам, даже трусливые сыны Израиля, не смотря на свой праздник Пасхи, «сражались с оружием в руках», (убивая, вероятно, из-за угла, или добивая раненых и свидетельствуя их карманы). Они помогали артиллеристам и исполняли разные поручения. Эти «поляки Моисеева закона» (policy mojzesrowego wyznania) в субботу, не смотря на свой шабаш (8-го апреля) стояли на постах и держали патрули[16]. Жиды в резне этой применили постановление Маккавеев, некогда позволившее им нарушать святость шабаша и драться с неприятелем, после того как по субботам, без сопротивления с их стороны, сирийцы много их вырезали как баранов[17]. Только на них, ведь, в Варшаве никто не нападал и резать никто не собирался!

На всех сборных пунктах русские подвергнулись нападению и были сразу отрезаны от квартиры главнокомандующего и друг от друга. Начальники русских отрядов растерялись, не зная, что им делать. Они посылали постоянно к Игельстрому за приказаниями, но посылаемые адъютанты не возвращались, будучи убиваемы по дороге. Поляки сразу напали на малочисленные пикеты, стоявшие на улицах, в некоторых местах даже с пушками, поубивали или позабирали в плен людей и у нескольких пушек подрубили колеса. Командир бригады Г.М. Сухтелен в 6 часов утра из квартиры главнокомандующего поспешили к своей части, получив от Игельстрома приказания что делать, но по дороге был захвачен в плен. Его подчиненные, не зная того, долго поджидали в нерешимости и посылали его разыскивать. Начальство над бригадою вместо Сухтелена принял Г.М. Новицкий.

Польские войска, поспешившие из своих казарм, прежде всего заняли арсенал и королевский замок, беспрепятственно проходили мимо русских, которые их не трогали, отдавая им честь, как это делали раньше. Вначале предполагалось, что войска не принадлежали к бунту черни. Даже Игельстром первое время приказывал не трогать их. Так, полк Дзялынского беспрепятственно прошел мимо Клюгенау, стоявшего с Екатеринославскими егерями на площадь 3-х крестов. Пунктуальный немец пропустил, потому что не было приказания, хотя к тому времени обстоятельства выяснились на столько, что в участии польских войск в бунте сомневаться уже было нельзя. Миновав Клюгенау, Гауман, командир полка Дзялынского, шел по улице Новый Свет далее, по направлению к квартире русского посланника, и дошел до костела Св. Креста. Здесь стоял Подполковник Гагарин с Сибирцами. Находившийся при этом отряде Г.М. Милашевич не согласился пропустить поляков, не смотря на то, что Гауман уверял, будто он идет по приказанию короля, чтобы содействовать русским против мятежников[18].

Милашевич послал к Игельстрому спросить, что ему делать. Первый адъютант не вернулся; второй, посланный с польским офицером, который бросил его по дороге, вернулся раненый и привез приказание не пропускать полка. Завязалась ружейная и картечная пальба. Русские, боровшиеся с солдатами Гаумана, были осыпаемы также выстрелами из окон и с крыш. Если бы Клюгенау, стоявший теперь в тылу полка Дзялынского, ударил на него, то взятым с фронта и тыла полякам не сдобровать бы, и отряды наши могли бы соединиться. Но дисциплинированный немец все стоял, ждал и ждал, ничего не предпринимая. Не один, впрочем, Клюгенау в том виноват; не подали своевременно помощи первому и Подполковник Игельстром, и второй и третий батальоны Сибирцев. Но эти части были в несколько иной обстановке, не так благоприятной, как Екатеринославских егерей, стоявших в тылу. Пробиться этим отрядам к Сибирцам было трудно, да они могли и не знать о том, что происходило у костела Св. Креста. Первый батальон Сибирцев, осыпаемый со всех сторон пулями, должен был пробиваться куда либо. Тем более, что Милашевич был ранен и взят в плен, а Подполковник Гагарин убит каким-то кузнецом, ударившим его шиною. Сибирцы с трудом и большими потерями пробились на Саксонскую площадь.

Время между тем шло в беспрестанной борьбе, русские гибли, убиваемые в разных местах города. Не было никакого единства действий; каждый отряд отбивался сам по себе, будучи отрезан от других. О главнокомандующем ничего не было известно. Ни от него, ни к нему посланные не доезжали. Г.М. Новицкий находился при батарее, бывшей под командою Примьер-Майора Сибирского полка Баго. Он приказал ему с двумя батальонами, а Майору Каменеву с двумя эскадронами Харьковского полка сделать попытку пробиться к квартире Игельстрома, сам же отправился, увозя с собою нужнейшие дела и казну, к отряду, стоявшему на окрайне города, на валу под командою Подполковника Кашталинского. Повинуясь приказанию, отряды Баго и Каменева пошли по улице Сенной, но были окружены там мятежниками. В русских со всех сторон стреляли. Под выстрелами этими гибли люди и лошади. Отряды эти подверглись также выстрелами из пушек, поставленных около арсенала. Последние находились близ площади Тлумацкой, по которую выходила улица Длуга. Не имея возможности пробиться на Медовую улицу (от Сенаторской до Длугой), отряды, потеряв много людей, принуждены были отступить и присоединиться к Новицкому. Туда-же пришел и Клюгенау со своим отрядом, так и не дождавшись никаких приказаний. Усилив его пехотою и присоединив к нему два эскадрона Харьковского полка Подполковника гр. Игельстрома, Новицкий приказал ему следовать обратно в Варшаву и сделать новую попытку пробиться на подкрепление главнокомандующего. Клюгенау вошел в город, открыл сильный пушечный и ружейный огонь по мятежникам; но при всем усилии, мог дойти только до Саксонского Дворца, где был встречен перекрестным огнем из пушек. Понеся большую потерю в людях и, главное, в артиллеристах Клюгенау принужден был отступить и уйти снова на вал к Новицкому. В этих безпестанных стычках с революционерами, в бесполезном хождении по городу в толпе черни прошел весь этот ужасный день. О том хаосе, который был на улице и в котором приходилось действовать нашим войскам, можно судить из следующего случая: на Крулевской улице отряды Баго и Клюгенау, шедшие на встречу, приняв один другого за поляков, начали стрелять друг в друга.

И так, к вечеру первого дня отряды Баго Клюгенау, остатки первого батальона Сибирского полка, расстроенные и потерявшие своего начальника, пробились из города к Иерусалимским рогаткам. Оттуда бросились они было на Маршалковскую улицу, но, видя невозможность пробраться по ней, отступили назад. Направились к Вольским рогаткам и собрались за городом на валу. Почти уже стемнело. Русские и здесь продолжали подвергаться нападениям бунтовщиков, толпы которых, к тому же час от часу все более увеличивались и начали уже окружать их со всех сторон.

Идти снова в Варшаву на выручку Игельстрома не было ни какой возможности. Солдаты пробыв с самого рассвета этого дня в напряженном состоянии, ежеминутно отбиваясь от нападавших революционеров, ничего не ели, лошади также были не кормлены и не поены. Новицкий созвал всех офицеров и сделал общий военный совет. На нем было решено, в виду полной невозможности оказать какую либо помощь Игельстрому, о котором ничего к тому же не было известно, покинуть Варшаву и следовать в Корчев. Город этот находился на р. Висле, в четырех милях от Варшавы. В него, по приказанию Игельстрома, были свезены от всех полков гарнизона разные припасы и обозы на случай выступления войск из Варшавы; к тому же там был устроен и магазин. Это то обстоятельство и повлияло на решение совета, не желавшего отдавать всего этого неприятелям. Новицкий дал знать Полковнику Беклешеву и Секунд-Майору Арапову, находившимся в д. Козеницах, приглашая их присоединить е нему в Корчеве[19].

Во время следования к этому городу отступавших из Варшавы русских отрядов, 2-й эскадрон Харьковского легко-конного полка под командою Премьер-Майора Каменева шел в авангарде. Войска остановились на привал около с. Езерно, Харьковцы, продвинувшись вперед раскинули линию сторожевых пикетов. С них было замечено, что к с. Езерно идет отряд польской «народовой кавалерии», силою в 200 слишком всадников. Как оказалось после, они принадлежали к полку Виртенберга и, под командою Полковника Рашко, спешили на подкрепление своих в Варшаву. Каменев тотчас же дал знать на бивак принявшему на себя командование полком Полковнику гр. Игельстрому. Тем временем польская кавалерия, оттеснив передовые пикеты, двигалась вперед. Поднявшись на небольшую горку и увидев эскадроны Харьковского полка, а за ними вдали и бивак, она тотчас же свернула в сторону и быстро направилась к лежащей в полумили деревни, куда была послана от 3-го эскадрона Харьковского полка команда фуражиров. Ей грозила опасность быть отрезанною. Полковник гр. Игельстром, получив донесение, послал в помощь авангарду 3-й эскадрон. Каменев быстро двинулся с двумя эскадронами на выручку фуражиров. Подходя к деревне, он несколько позади, в резерве, 2-й эскадрон и, соединяясь с командою отступавших фуражиров, стал подходить к неприятелю. Поляки выстроили фронт, высказывая намерение атаковать наши эскадроны. Желая их предупредить, Каменев приказал Ротмистру Стратемировичу с его третьем эскадроном атаковать поляков; 2-му эскадрону следовать за ним. Но поляки, увидев это угрожающее движение, не приняли атаки и, повернув назад, поскакали к другой деревне, где находился Харьковского полка один офицер, пешие егеря 2-го батальона палаточные ящики, поломанные повозки «строевого» обоза. Предупреждая и это, Каменев поспешил перерезать неприятелю дорогу. В это время присоединился к нему присланный в помощь 5-й эскадрон Ямбургского Карабинерного полка[20] под командою Ротмистра Врангеля. Каменев, построив эти три эскадрона «обличиски, дабы в разные стороны иметь возможность строить фронт и на случай атаки подкрепить один другого»[21], погнался за неприятелем, которому уже отрезал две дороги. Поляки, уклоняясь от столкновения, свернули на третию, идущую чрез небольшой, редкий лес. Пройдя его на перерез со своими эскадронами и тем сближась с неприятелем, Каменев приказал находившемуся в середине 2-му эскадрону атаковать поляков с фронта, 3-му с левого, а Ямбургским Карабинерам с правого фланга.

Стремительно и согласно бросились в атаку наши эскадроны, сбили поляков с дороги, прижал к начинавшемуся за нею большому лесу, положив при первом же столкновении слишком 30 человек на месте. Столько из них было убито на опушке леса, где неприятель пытался оказать некоторый отпор. Но, не выдержав долее натиска, они бросились в лес; наши за ним, преследуя его в лесу на расстоянии полумили. При этом взято было в плен: 1 наместник, 2 товарища, 1 трубач, 15 рядовых и 16 «товарищеских законов»[22]. Вся потеря поляков убитыми, раненными и взятыми в плен – была более ста человек. Обоз неприятельский был взят вес. В нем, по показании пленных «товарищей», захвачено было Поручиком Харьковского полка Воеводским «казенных денег до 50 тысяч золотых», большую часть которых он роздал, как военную добычу в то время почитавшуюся собственность захватившего, бывшим с ним нижним чинам. С нашей стороны людей убитых не было, ранено же 3 рядовых; лошадей убито 9, пропало без вести 3, ранено 22. Донося об этом всем Полковнику гр. Игельстрому. Каменев свидетельствовал о «достойной внимания и похвалы храбрости» Ротмистра Стратемировича, Поручика Воеводского. Казановича, Корнетов Подопрыгоры, Ларя, кн. Дехио и Ямбургского полка Ротмистра Врангеля и кадета Бергаузена, а также и всех нижних чинов[23].

В Корчев Новицкий прибыл 8 апреля[24]. Таким образом, к концу первого дня революции половина Варшавы была очищена от русских войск.

На другой ее половине остался главнокомандующий барон Игельстром, на которого, с уходом Новицкого, нападения усилились еще более. Игельстрома взрыв революции не совсем захватил в врасплох – он был предупрежден, но, к несчастью, очень поздно – пред самым уже утром. Он поспешил разослать приказание войскам собираться к нему, но оно опоздало. Игельстрому советовали пригласить в город отряд прусскаков, стоявший под Варшавою под командою г. Шверина, но он, зная крайнее раздражение варшавян и поляков вообще против пруссаков, считавших их, вполне основательно, главными виновниками разделов Польши, не решился сделать этого. Прусский отряд (две тысячи челов.) стоял около города и сам без призыва мог бы подать помощь русским, если бы искреннее отношение к своим союзникам было вообще в правилах немцев.

С главнокомандующим было сравнительно не много войск – батальоны Сибирского и Киевского полков, эскадрон Харьковского и казаки конвойной команды. При нем находились генералы Апраксин, Зубов и Пистор, прусский посланник[25]. Отрезанный сразу толпами мятежников от остальных своих войск, Игельстром посылал им безпрестанные приказания присоединиться к нему, но они их не получали, посланные были убиваемы, не доезжая до цели; и ему не было ничего известно, что делается в городе. Стойко отбиваясь от мятежников, он не теряя надежды, ожидал, что в конце все же удастся какому либо батальону подойти к нему на подкрепление, или придут на помощь пруссаки.

Расположение русских и поляков в этой части города начиналось от квартиры Игельстрома на Медовой улице и кончалось во дворе палаццо Красинских. На этом пространстве расположение враждующих сторон было приблизительно следующее:

Около самой квартиры главнокомандующего стояло человек 130 пехоты от разных полков и 12- казаков; кроме этих, еще человек 40 казаков было расставлено сзади квартиры и на улице Подвал. Близ Бурховского палаццо стояло человек 50 пехоты и несколько кавалерии при разных штаб-офицерах. На Медовой улице с г. Зубовым против пиарского конвикта стояло 30 человек пехоты и несколько кавалерии. На Длугой улице у Апраксина, как коменданта, находились от всех полков ординарцы и человек 50 пехоты. По этой же улице все гостиницы и более значительные дома были заняты русскими. Около Гданской площади (теперь плац Красинских) стояло несколько десятков пехоты с кавалериею и при них три пушки. При таком очень неудачном распределении, без нужды раздробленные на много небольших отрядов, войска наши были окружены со всех четырех сторон поляками, которые расположились так:

Около памятника Сигизмунду III стояли польские пушки; от Новомейской улицы польские войска также с пушками стерегли Подвал, Длугую и Доминиканскую улицы. От арсенала оберегались палаццо Красинских и улицы Налевки, Длугая и Белянская[26], а Сенаторская улица стереглась от Полиевского палаццо. Таким образом, Игельстром был окружен решительно со всех сторон, и выхода не было никакого. Ему оставалось или погибнуть, или сдаться, что поляки ему и предлагали. Игельстром решительно отвергнул постыдные предложение инсургентов положить оружие и сдаться в плен, надеясь все таки на помощь своих или пруссаков. В противном случае он решился пробиться за город[27].

Командир Харьковского полка Боур при первых признаках тревоги с несколькими ординарцами поспешил к Игельстрому уведомить его о начинавшихся беспорядках. Он так и остался после при главной квартире, не имея уже возможности пробиться к своему полку. В начале восстания, около ворот палаццо Красинских появился отряд польских войск (силою в 70 чел. под начальством Полковника Гислера), шедший с Праги на свою гауптвахту. Игельстром выслал к нему Боура спросить, зачем идет эта команда и не в силу ли какого либо недоразумения происходит все то в Варшаве, а также, нельзя ли как-нибудь уладить[28]. Боур, не смотря на то, что был послом, особа которого обыкновенно считается священною у всех народов, был взят этим Гислером в плен[29]. Польский источник (современная газета «Pismo peryodyczne korrespondenta») о взятии Боура в плен говорит так: на другой уже день по отбитии поляками палаццо Красинских и по выходе из города Игельстрома, во время общей атаки Гданской площади, Боур еще держался среди самого страшного огня и, напрягая последние силы, отбивался от поляков. После же того как почти все бывшие с ним были убиты, боур будто-бы выехал на Длугую улицу в сопровождении трубача и, положив оружие, сдался в плен с несколькими десятками людей[30]. Но так как эта же самая газета говорит, что русские тайно готовили «пролитие польской крови в Варшаве», именно в ночь с 17 на 18 число (по новому стилю) апреля и что их революция есть не более, как противодействие только[31], то рядом с этою чудовищной ложью, конечно, могут меститься и другие, невинные в сравнении с нею. Ими переполнена статья, описывающая варшавскую революцию.

Среди всех этих нападений с одной стороны и мужественных отпоров с другой прошел весь первый день, и снова наступила прелестная лунная ночь, не принесшая, впрочем, с собою отдохновения сражавшимся. Огонь с обеих сторон продолжался и всю ночь, вплоть до самого рассвета, а с ним снова закипел ожесточенный бой. Неевшие целый день русские, напрягая последние силы, мужественно отбивались от многочисленного неприятеля, не зная, что они уже в Варшаве остались одни, что другая часть войска уже принуждена была покинуть вероломный город.

На утро этого дня русские еще теснее были окружены. В ту ночь поляки втянули свои пушки на Сенаторскую улицу и поставили их против Медовой. Видя невозможность держаться и потеряв надежду на помощь, Игельстром собрал военный совет на дворе палаццо Борховского.На нем было решено, не видя другого исхода, пробиться за город. Сначала Игельстром, вместе с Апраксиным и Г. Зубовым, сделали попытку пробиться на Свентоиерскую улицу (от ул. Фрета до ул. Налевки), чтобы оттуда улицею Фрета (от ул. Новомейской до ул. Францисканской) выйти на Ново-Място. Но на углу этой улицы он был встречен выстрелами из пушек и сильным ружейным огнем из окон и с крыш. Несколько раз Харьковцы налетали на самые орудия, но, осыпаемые градом пуль, по большей части ложились на месте. Не имея возможности пройти этим путем, русские бросаются в одну маленькую улицу, разбирают заборы и выходят на улицу Козла (Kozla от ул. Фрета до Францисканской), где убито из было более 90 человек. Оттуда, устилая дорогу телами, пробираются чрез улицы Францисканскую и Черную на Бонифратенскую, оттуда за окопы и выходят, наконец, за город, продержавшись там в беспрестанной битве в течении 36 часов[32].

В Варшаве остались небольшие партии в квартире Игельстрома и в других местах, но они большею частью погибли или попали в плен. С главнокомандующим вышли из города генерал-майоры Апраксин, зубов, Пистор и бывшие с ним от двух батальонов Сибирского и Киевского полков, остатки эскадрона Харьковского полка и от казачьей конвойной команды – всего человек 500. Остальные все были убиты, или так изнурены, что остались на месте[33], не имея уже сил сражаться. Потери наши в эти ужасные два дня или, по выражению поляков, «во время этой славной баталии в Варшаве», по польским источникам состояли: из более двух тысяч взятых в плен, более трех тысяч убитых, из них офицеров разных чинов около 300 и 37 пушек, отбитых мятежниками[34]. По русским источникам, из числа бывших в Варшаве 7948 человек убито было 2265, ранено 121, взято в плен 1764, в числе их 161 офицер[35]. После занятия Варшавы Суворовым из плена были освобождены генералы Арсеньев, Милашевич, Сухтелен, Бригадир Боур, барон Биллер, советник Давыдов и все чины, бывшие при посольстве, захваченные вопреки всех прав, кроме того, штаб и обер-офицеров и солдат 1376[36].

Потери поляков были также очень велики – русские оборонялись отчайно, что сильно раздражало варшавян[37]. Харьковский полк в этой варшавской революции потерял убитыми 54 человека (два вахмистра, 2 квартирмейстера и 50 рядовых. Из числа раненых умер в полковом лазарете Примьер-Майор Булацель) и 130 захваченными в плен[38]. Из них четыре корнета, бывшие с небольшими командами при Игельстроме, были схвачены толпою уже «по двухсуточном сражении при ослаблении сил против мятежников»[39]. Убито и захвачено было строевых лошадей 289 и 35 подъемных – всех 324.В последствии некоторым из нижних чинов удалось бежать из плена. Так, 16 октября бежал и присоединился к полку штаб-трубач Осип Андинский. Он дал подробное показание о времени, проведенном в плену в Варшаве. К великому сожалению, показания этого в делах не оказалось, из рапорта только видно, что оно «при сем прилагалось»[40].

Бежали также раньше еще вахмистр Леонтовский и рядовые – Носков, Белик и Калик. Убежав из Варшавы, где их содержали под строгим надзором, они пристали вначале к Херсонскому легкоконному полку и были зачислены в этот полк, что тогда делалось легко и зависело только от командира. Но они неотступно просили, чтобы их отправили в свой полк, чего, после долгих усилий, и добились[41].Видимо в то время, столь тяжелое для жизни солдата, в Харьковском полку жилось хорошо, если нижние чины вернуться в него так рвались[42].

Выйдя из города, Игельстром направился в прусские владения, в г. Закрочим (на Висле, не далеко от Новогеоргиевской крепости) и только 9 числа узнал об участи войск, вышедших из Варшавы и направившихся в противоположную от него сторону. К нему в Закрочиме начали собираться войска, с которыми (7 тысяч) он и расположился после в г. Ловиче (Варшавская губ. над р. Бзурою).

По сосредоточии войск в Ловиче, Харьковский полк был расположен на квартире в м. Раве (Петроковской губ.) на тогдашней прусской границе. Временно принят был полк, по приказанию Игельстрома, Бригадиром Федором Антоновичем Эгельгардтом. В Раве Харьковцы простояли по июль, приводя в исправность и комплект все, что было потеряно во время варшавской революции. Потерял-же полк все письменные дела, которые были захвачены с бывшими при них служителями[43], лишился также обоза, денежного ящика, всех своих мундирных, амуничных и других вещей, составлявших его материальную и хозяйственную часть. Солдаты, выскакивая поспешно при первых ударах набата и спеша на сборные пункты, побросали все свое имущество и остались поэтому только в том, что было тогда надето на них. Офицеры потеряли все свое имущество. Бедственное положение полка, потерявшего так много, усилилось еще тем, что во весь 1794 г. нижние чины не получали годовых, амуничных и срочных вещей; даже не получили жалования за майскую треть, а, равным образом, и за сентябрьскую прошлого, 1793 г[44]. В донесении своем Генерал Ферзен, говоря об этом, замечает, что, не смотря на все то, он не может нахвалиться тем бодрым духом, тою охотою и терпением, с которою войска его корпуса (с июля Харьковский полк был уже под командою) переносили все лишения и недостатки. По рапортам полка за апрель показано, что требовалось в добавку 187 человек нижних чинов и 401 лошадь (23 подъемных). Главным образом полк понес громадную потерю в лошадях, которую скоро пополнить путем покупки было трудно в стране, так сильно истощенной беспрестанными войнами и беспорядками. Всех пеших нижних чинов выделили в особый пеший эскадрон, который и был очень долго. Об этом эскадроне упоминается еще в месячных рапортах полка за сентябрь месяц этого года; он под командою Поручика Ковалевского находился тогда при провиантской комиссии, бывшей при корпусе[45].

Еще во время самой революции варшавяне поручили президенту города Закжевскому гражданскую власть, а генералам Макроновскому и Заревскому вверили военную. Король во все это время сидел тихо в своем замке. Ему, в виде совета, дали 30 человек, но его никто не слушался, и на ход событий он не имел ровно никакого влияния. Положение русских пленных в первое время было очень опасное. Эти несчастные, порассаженные по разным местам, ежечасно ожидали смерти, которой требовали варшавяне, рассвирепевшие, подобно диким зверям, от вида пролитой крови. Так, в один из первых дней после ухода русских, партию пленных хотели перевести из одной переполненной уже тюрьмы в другую. Вследствие произошедшего по какому-то поводу спора между пленными и стражею первые были перебиты набросившимся народом. Не довольствуясь этим и требуя все новых жертв, чернь устремилась было к арсеналу, намереваясь перебить заключенных там пленных. К счастью, власти успели отстоять и не допустить этого нового злодейства. В день Пасхи пленных водили по улицам и ругались над ними[46]. Им угрожала большая опасность, жизнь их висело каждую минуту на волоске, ибо в городе тогда шли большие волнения и распри.

По выходе русских из Варшавы, была назначена поляками депутация сделать ревизию архива, найденного в разграбленном инсургентами дворце Игельстрома. Депутация нашла в нем письма и документа, свидетельствовавшие о сношении польских магнатов с русским правительством, а в расходных книгах посланника собственноручные расписки в получении русского золота гетманов Ожаровского и Забеллы, инфлянтского епископа Коссаковского, маршала рады Анткевича и некоторых других. Эти личности, подозреваемые и ранее того сторонниками России, были арестованы в первый еще день революции и содержаны под стражею. В Варшаве вечером 26 апреля (8 мая) произошли новые беспорядки, поднятые сторонниками Анткевича из желания освободить его; это и ускорило развязку. Волнение приняло большие размеры, чернь требовала казни противников восстания. Для успокоения народа и прекращения беспорядков власти поспешили покончить с арестованными. При свете факелов (27 апр.) были построены три висилицы пред ратушею на Старом Месте, а четвертая на Краковском Предместии пред костелом Оо. Бернардинов.

На другой день тысячи народа собрались на площади пред ратушею, куда привели и обвиняемых. Суд три часа разбирал это дело, признал их виновными и постановил повесить гетманов, епископа и маршала. Узнав о том народ, терпеливо стоявший все это время в ожидании, радостными криками выразил свое одобрение. Исполнение приговора последовало тотчас же. Призваны были оо. Капуцины приготовить осужденных к смерти. После исповеди, повторенной иными несколько раз, Ожаровский, Забелло и Антквич были повешены против ратуши, Коссаковский же на Краковском предместии против костела[47]. У епископа было много сторонников. Опасались, чтобы они не отбили его. Поэтому висилица и была поставлена около самого костела, чтобы, по совершении в нем обряда лишения сана, не нужно было бы вести его далеко, а повесить тут же.

Волнения и шум, происходившие по этому случаю, заставляли трепетать наших пленных, не знавших причины и считавших, что этот шум – крики черни, требовавшие их смерти. Впрочем, они скоро были утешены вошедшими к ним поляками, которые сказали: «Москали, не бойтесь, вам не будет худо. Вы – честные и храбрые люди, вы служили своему отечеству и своей государыне. Если бы у нас были подобные вас, то и вас бы у нас не было»[48]. С этого времени положение пленников сделалось много лучше. Этим они были обязаны, главным образом, Косттюшке, который писал и требовал, чтобы с пленными обходились хорошо. Он дал большой нагоняй варшавинам, за то злодейство, которое они учинили в день Пасхи. Президент города Закжевский предписанием своим от 26 (8 мая) апреля назначил особую депутацию, которой поручался надзор и забота за русскими пленными. Им положено было определенное содержание: Г. Милошевичу, как раненному и требовавшему удобств, были назначены два человека для услуг, и отпускалось в день по 18 злотых (на наши деньги 2 р. 70 к., для того времени сумма значительная). Прочим здоровым генералам и бригадирам по 9 злотых, полковникам, подполковникам и майорам – 6; ротмистрам и капитанам – 3; поручикам, подпоручикам и хорунжим – 2. Унтер-офицерам 15 грошей, больным рядовым 12 и здоровым по 10 грошей в день[49]. Положение пленных улучшилось вообще, с ними стали обходиться вежливо, а главное, назначили для них священника, Савву Пальмовского, и разрешили ему отправлять для них даже православное Богослужение[50].

Восстание возгорелось во всей Польше и Литве. Революция вспыхнула, хотя и не в таких размерах, как в Варшаве, в Вильне, Люблине, в Гродне, Хелме и в других городах, и война возгорелась снова.

 

Глава X

Смена начальства. – Мелкие стычки. – Соединение русских войск с прусскими. – Безуспешная осада Варшавы. – Отступление. – Переправа чрез Вислу. – Силы Косцюшки. – Расположение поляков. – Наступление русских. – Сражение при Мацеовицах. – Победа. – Потери. – Значение Мацеовицкой битвы. – Плен Косцюшки. – Биография Лысенки. – Отличия его. – Обстоятельства, сопровождавшие пленение Косцюшки. – Награды. – Неудачи Лысенки. – Попытка Атамана Денисова. – Дальнейшая судьба Лысенки.

Императрица Екатерина была недовольна действиями Игельстрома. Благодаря его беспечности, допустившей разразиться революции, следствием которой была потеря Варшавы, положение русских войск в Польше делалось непрочным, утратилось влияние нашего правительства и события затянулись на долго. На его место (20 апр.) был назначен Г.-Ан. Кн. Репнин, командовавший пред тем корпусом войск, расположенным от г. Минска до г. Риги. По независимым от него обстоятельствам, Репнин очень долго не приезжал в Польшу, руководя действиями армии из Риги. Вместо Апраксина назначен был также Г.П. барон Ферзен. И этот генерал не скоро мог явиться к месту своего назначения. Все войска после выхода их из Варшавы остались собственно без начальника, так как Игельстром был удален до прибытия Ферзена. Это, конечно, очень неблагоприятно отразилось на ходе военных действий. Старшим среди бывших тогда генералов являлся Денисов, которого сама Императрица считала, хотя и храбрым, но не способным к самостоятельным действиям. Благодаря всем этим неблагоприятным условиям, время тянулось в бездействии. Хотя 24 мая над Костюшкою была одержана победа у Щекоцина, но победа не полная, кончившаяся отступление поляков в порядке к Опатову. Полк Харьковский не участвовал в этой битве. Небольшие его команды схватывались иногда с партиями польских партизанов, с которыми приходилось встречаться, производя фуражировки. Так, 2-го мая при м. Новом Месте в стычке было убито и ранено 4 лошади, а 1 июня, в деле при м. Песочном, убито 2 лошади. Вовремя фуражировки 15 июля около м. Варке (на р. Пилице, впадающей в Вислу), куда направлена была небольшая команда под начальством Поручика Киевского гренадерского полка Заболотьева, было убито 6 нижних чинов Харьковского полка[1].

Между тем, пруссаки открыли также военные действия против поляков. Прибывший к месту своего назначения барон Ферзен соединился с войсками, бывшими под личным начальством короля Фридриха Вильгельма. Союзники пошли к Варшаве и осадили ее. В числе войск корпуса барона Ферзена находился и Харьковский полк, состоя в бригаде Г.М. Рахманова.

На штурм польской столицы союзники идти не решались, так как она была к тому времени сильно укреплена Косцюшкою. К тому же, выше и ниже Варшавы по течению Вислы находились два сильные отряда польских войск – один самого диктатора, другой Генерала Мокроновского; отряды эти с успехом могли бы действовать в тыл осаждающим. Между союзниками пошли недоразумения и несогласия: пруссаки, бывшие в более превосходных силах (показывают их в 40 т.), хотели взвалить на русских всю тягость штурма. Вспыхнувшее волнение в недавно присоединенном к Пруссии (по второму разделу). Познанском воеводстве заставило короля снять около 1-го сентября осаду и поспешить туда для подавления беспорядков. Русским ничего не оставалось больше, как последовать их примеру, и барон Ферзен, отступив от Варшавы, двинулся вверх по левому берегу Вислы с целью переправиться где либо в удобном месте и идти на соединение с войсками Суворова, который в то время, громя по дороге поляков, несся форсированным маршем из Немирова в Брест. Харьковский полк был, видимо, выслан ранее ухода Ферзена из-под Варшавы, ибо 1-го сентября он уже находится в м. Магнушове, в 170 верстах от столицы, вверх по течению Вислы.

Полякам по этому было важно не допустить Ферзена переправиться на правый берег Вислы, почему Косцюшко поручил Г. Понинскому, у которого было около 4–5 т. человек[2], наблюдение за русскими. Таким образом, Ферзену, пред которым лежала широкая и полноводная река, оберегаемая к тому же сильным отрядом, предстояло решить далеко не легкую задачу. Дело еще усложнялось тем, что на месте не было никаких средств для постройки моста, и даже суда пришлось ему после доставлять на подводах. И Ферзен долго решал эту задачу, распуская, с целью обмануть Понинского, ложные слухи о месте переправы.

Войско поляков и русских, отделенное только широкою рекою, долго стояло друг против друга; одно, желая обмануть, другое не даться в обман, не прозевать. Сделав демонстрацию переправы у Пулав (Новая Александрия), Фрезен окончательно выбрал место у д. Голендры и направил туда весь корпус. Понинский поспешил к Пулавам, хотя приготовления у д. Голендры не ускользнуло вполне от его внимания: он даже уведомил о том Косцюшку. Переправив предварительно авангард, Ферзен под его прикрытием приступил к постройке понтонного моста. 26 сентября началась переправа и окончилась 28-го[3]. По переходе на правый берег, русские расположились у реки, между дд. Врублев и Варгочин.

Узнав об ошибке Понинского, Косцюшко, присоединив к себе отряды Княжевича, Сераковского (остатки), Заиончика и др., решился преградить Ферзену путь к соединению с Суворовым и разбить его корпус, так как силы их были почти равны. Взятый в плен (29 сент.) Станислав Дубовицкий (аудитор Белякова полка) показал: когда весть о разгроме польских войск Суворовым под Брестом (с 7 на 8 сент.) достигла до Варшавы, там потребовали от Косцюшки решительных действий против русских. Ему будто-бы даже заявили, чтобы он если не одержит победы, не возвращался бы в Варшаву, где, под влиянием последних неудач, было пред тем восстание черни, так что показание Дубовицкого и является правдоподобным. Повинуясь будто этому требованию, Косцюшко вышел из Варшавы и прибыл в Седлец за 2 недели до Мациеовицкой битвы, (по другим источникам он вышел оттуда 24 сент.) и, простояв там 2 дня, пошел на Луков, после на Желехов. С ним было 500 человек кавалерии и тысяча пехоты, а с присоединившимся 24 сентября образовалось 4 тысячи кавалерии, хорошо вооруженной и на порядочных лошадях, 6500 пехоты, всего 10.500 человек и 22 орудия[4].

Простояв у Желехова 2 дня, Косцюшко ушел оттуда и расположился на левом берегу маленькой р. Коротынцы, в 15 верстах от русских, только что окончивших в тот день переправу. Но Косцюшко в тот же день ушел и расположился новым станом при замке Мациеовицком, в 5 верстах от м. Мациеовицы (Macieowice), недалеко от падения в нее р. Окршенки. Замок этот принадлежал Замойским. Наши казаки пред тем успели уже побывать в нем и оставить следы своего пребывания. Правый фланг поляков был прикрыт лесом, фронт – болотом, поросшим мелким кустарником, левый же фланг оставался открытым[5]. Позиция, занятая поляками, представляла из себя сухое и возвышенное место, вполне удобное для обороны; только тыл ее, примыкавший к болотистой реке, должен был внушать им опасение. Русским нужно было или идти в обход, или пробираться болотом, прорезанным к тому же канавами; но оно, хотя и трудно, но все же было проходимо.

Барон Ферзен решился «опровергнуть» намерение Косцюшки и, предупредив поляков, напасть на них. Он отдал следующую диспозицию: выступление корпуса (13–14 тысяч при 43-х орудиях) было назначено в ночь с 28 на 29 сентября. Войска правого фланга 1-ой линии должны были составить правую колонну и выступить правым крылом, войска левого фланга – левую колонну и – левым крылом. Обе эти колонны, прийдя до рассвета в назначенное место, должны были построить фронт, правый фланг которого примыкал бы к д. Ковеничи, а левый к Висле – это должно было составить 1-ю линию нашего боевого порядка. Правым флангом ее назначался командовать Г.М. Хрущев, левым – Г.М. Тормазов. Полки 2-й линии должны были построиться за 1-й, левым флангом к Висле; командовать ею поручалось Г.М. Рахманову. Остальные  полки, составив резерв (Г.М. гр. Толстой) должны были расположиться за 2-ой линиею; в прикрытие мостов и вагенбурга оставлялись 2 эскадрона Воронежских гусар. Кроме того, Г.М. Денисов, стоя с 28 сентября около д. Павловичи, прикрывал своим отрядом расположение русских со стороны Пулав, где находился тогда введенный в заблуждение Понинский. Он ко дню сражения почему-то не присоединился к Косцюшке, что видно из показания Дубовицкого[6], это же говорит и Шлоссер. Денисов назначался в обход левого фланга поляков. С рассветом он должен был начать канонаду, что послужило бы сигналом для всего корпуса, дальнейшие действия которого ставились в зависимость от приказаний и обстоятельств[7].

Харьковский легкоконный полк, в рядах которого служил будущий пленитель Косцюшки, под командою Бригадира Энгельгардта, при выступлении из лагеря шел в хвосте правой колонны, но, при построении боевого порядка, поступил во 2-ю линию Рахманова (6 батальонов, Харьковский легкоконный и 3 эскадр. Ахтырского полков) и был поставлен на правом ее фланге, на дороге в д. Ухоч. Согласно отданной диспозиции, еще пред рассветом, все части корпуса заняли назначенные им места и построили боевой порядок. С рассветом же быстро пошли к стану поляков и, подойдя на пушечный выстрел, открыли канонаду.

Г. Ферзен приказал резерву овладеть м. Мациеовицами, идти вдоль реки и очистить лес, занятый неприятельскими стрелками. Это было быстро и в точности исполнено. В это время в отряде Денисова послышалась стрельба, показавшая Ферзену, что он вступил уже в дело. Диспозиция, по-видимому, была несколько изменена. Конница Косцюшки первая напала на Денисова и вначале одержала было некоторый успех, но скоро была, впрочем, отброшена назад. Завязавшееся здесь упорное дело привлекло все внимание Косцюшки на левый фланг, что и дало нам возможность так удачно окружить правый. Польская конница, с которою был и Косцюшко, отброшенная на северо-запад, должна была попасть под удары войск Рахманова. Слыша, что Денисов открыл уже действия, Ферзен приказал Тормазову, приблизив левый фланг к замку, открыть огонь. Впереди лежащие по реке мосты были испорчены и разбросаны; исправить из было необходимо для обхода неприятеля, что облегчило бы атаку Тормазова. Поэтому Рахманову было приказано идти со 2-ю линиею в обход чрез плотину и остановиться против правого фланга неприятеля, а резерву гр. Толстого, исполнив первую задачу, зайти в тыл неприятелю. Для исправления же мостов, или отыскания удобной переправы для 2-й линии, был послан Тормазовым находившийся при нем Примьер-Майор Харьковского полка Каменев. Возложенное на него трудное поручение Каменев исполнил блистательно: он не только нашел удобопроходимую дорогу, но ему удалось даже исправить изломанные мосты[8].

Бой шел на всех пунктах; русские осыпали поляков ядрами и гранатами. Канонада продолжалась долго – часа три. Подойдя же ближе, открыли убийственный ружейный огонь. Между тем, 2-я линия, подвигаясь вперед, подошла к началу аллеи, ведшей к замку, и, быстро перейдя реку по восстановленным мостам, пошла вдоль по ней. Приблизившись к плотине, она развернулась и начала канонаду. Обстреляв некоторое время неприятеля и перейдя плотину, не смотря на усиленное сопротивление и огонь, Рахманов бросился на неприятеля с северо-западной стороны, атакуя его во фланг. Поляки были окружены со всех сторон, и русские бросились на них в штыки. Кавалерия, тесня нестройные толпы смешавшегося неприятеля, производила страшные опустошения. К довершению всего, гр. Толстой зашел полякам прямо в тыл. Спасения для них уже не было.

Все части русских войск действовали в том сражении, по заявлению Ферзена, с таким единодушием и стремительностью, что, не смотря на достойную уважения храбрость поляков, на присутствие среди их «непобедимого» Косцюшки, они устоять не могли и, смешавшись окончательно, начали отступать, а после и просто бежать. Единственный, отчасти еще возможный, путь отступления был на север, где меньше было русских, но где нужно было переправляться чрез реку, болотистые берега которой очень затрудняли и задерживали движение. Но другого выбора не было, и поляки бросились переходить реку вброд; мост и мельница были зажжены нашими брандкугелями[9].

Кавалерия, после отступления поляков, стремительно бросилась из преследовать, и мало кому из них удалось уйти. По окончании всего дела, русские расположились станом на том же месте, где поляки до боя занимали позицию. На другой день был отслужен благодарственный молебен в присутствии всех войск, принимавших участие в битве.

В сражении при Мациеовицах у неприятеля было захвачено 21 орудие, 2 знамени; взято в плен более 2 тысяч нижних чинов, 71 товарищ, 28 наместников, 112 офицеров и генералы Сераковский, Княжевич и Коссинский[10]. Остальные польские войска почти все, за очень малым исключение, коим удалось избежать плена и смерти на поле сражения, погибли во время преследования. В донесении своем Ферзен говорит, что неприятель, «не имея уже спасения в бегстве, почти весь погиб». Наши потери сводились: убитыми офицеров 6, нижних чинов144; раненными офицеров 26 и нижних чинов 1127. Харьковский полк потерял убитыми: вахмистра Якова Дмитриева, 4-х рядовых и 16 лошадей; было ранено: Ротмистр Альперс, 25 нижних чинов и 36 лошадей. Из числа раненных умерли три человека (вахмистра Петряев и Мехунов) и пало 21 лошадь[11].

Потери поляков, таким образом, в этом сражении были громадны – они лишились почти всего корпуса. В стране остались небольшие партии войск до отряды Понинского и Вавжецкого. На всем пространстве между Ферзеном и Суворовым бродили партии партизанов, кои препятствовали сообщению, перехватывая донесения. Ни Суворов, ни Ферзен ничего давно уже не знали друг о друге. Мациеовицкий разгром должен был охладить временный подъем духа поляков, появившийся у них под влиянием незначительных успехов, выпавших на долю их оружия. Соединившись, русские войска могли уже действовать энергично, имея своим предводителем непобедимого в действительности Суворова. Близость полного падения Польши и политической самостоятельности поляков делалась уже очевидна. Народ этот, так быстро и легко воспламеняемый, до крайности энергичный, бесспорно храбрый и стойкий в боях, увлекающийся и опьяняемый малейшим успехом, не мог никогда доводить задуманного к какому-либо окончанию. Он быстро охладевал к тому самому отечеству, которое так, по-видимому любил и был готов подчас защищать до последней капли крови, идя зачастую до очевидности на безрассудное и рискованное предприятие. Самым отрицательным качеством, при многих хороших, у поляков была лежащая просто в крови уже наклонность заводить бесконечные ссоры между собою из-за самых иногда пустых до смешного причин. Охотно жертвуя pro publiko bono всем, поляки никогда не жертвовали только своею гордостью. Желание выделиться из толпы и стать выше ее было болезнию каждого из них, почему между ними и было много охотников начальствовать, но не было желавших подчиняться. Всякий, выделявший из среды чем-бы то ни было, делался, обыкновенно, предметом зависти и интриг. Поэтому в истории Польши мало найдется таких людей, кои умели вести за собою толпу и руководить ею. Несколько счастливым исключением является последний выдающийся их политический деятель – Тадеуш Косцюшкол. Он умел очаровать поляков, внушить любовь и уважение к себе. Хотя Косцюшко и был человеком вполне достойным, храбрым, горячим патриотом, бескорыстным патриотом, но влияние его на своих соотечественников все же несколько удивительно. Поляки охотно бывало преклонялись пред богатыми магнатами ради того, что они сыпали золотом, а Косцюшко был только сыном бедного шляхтича. Косцюшко, к тому же, возлагал большие надежды на простой народ, стремился вывести его из того униженного состояния, в котором он был в Польше, в этой стране свободы, не имевшей разумного предела, близко граничащей с бесправием и полною распущенностью. Косцюшко первый вспомнил (кроме Казимира Великого – «Krola chlopkow»), что в государстве, кроме благородной шляхты, есть еще и народ, который мог бы принести пользу своему отечеству. Эти его стремления только и не нравились шляхте и вызывали ее оппозицию. На самом деле, эти благородные затеи Косцюшки оказались уже несвоевременными и трудно осуществимыми, хотя увлеченные планами диктатора многие из поляков и заигрывали с народом, даже просто кокетничали с ним по склонности своего характера увлекаться. Но народ им поверить сразу не мог и не охотно шел за тою шляхтою, от которой в продолжении многих веков только слышал одно, что он не народ, а «быдло» (скот). Хотя Косцюшке и не удалось вполне осуществить свои планы, но все же он сумел увлечь поляков и подбить их на энергичные действия, – нация поляков и подбить их на энергичные действия, – нация его боготворила, называла «непобедимым», «генералиссимусом», дала ему диктаторскую власть, охотно шла за ним. И Косцюшко был бесспорно выдающимся человеком, ни равного, ни подобного ему в то время не было в Польше. Для народа легче бывает отправить, потерпев страшное поражение в бою, чем лишиться иногда одного энергичного человека, способного поднять нравственный дух и национальное самосознание в своих соотечественниках. Таков был тогда Косцюшко, и поляки потеряли его безвозвратно. Серьезны были их потери в Мациеовицком сражении, но это бы их так еще не поразило, как то, что их непобедимый диктатор, их кумир для них уже перестал существовать и сделался пленником русских, предоставив их самим себе на жертве мелких интриг и споров из-за старшинства генералов, между которыми не было ни одного, достойного его заменить. Все это естественно, не могло иметь благотворного влияния на ход дальнейших военных действий. Поэтому, битва при Мациеовицах получает существенное значение в истории Речи Посполитой и есть последний акт ее самостоятельной политической жизни. После этого для поляков все было потеряно, все конечно и это уже было ясно, вероятно, для них самих, а рекою пролитая польская кровь при штурме Праги была лишь следствием излишнего их упорства.

Честь пленения Косцюшки выпала на долю Корнета Харьковского полка Лысенки, который, таким образом, своею рукою ускорил конец существования польского государства.

Федор Ильич Лысенко родился 12 февраля 1751 г.[12] и был сыном отставного унтер-офицера гвардии, малоросса, жившего в теперешнем Тимском уезде Курской губ. С самого раннего возраста Лысенко стал обнаруживать большую склонность к военной службе, но престарелые его родители были против того, видя в сыне своем единственную опору семьи. Решительные отказы отца не охладили желаний молодого Лысенки. Он однажды тайно бежал в г. Корогу, где производился в то время рекрутский набор, и записался в солдаты. Заметив отсутствия сына, отец, зная о наборе, отправился прямо туда и нашел своего Федора уже во власти полковника. На коленях выпросил отец позволение взять обратно сына под кров своей убогой хаты, тесной уже для Лысенки. Но неотвязчивая мысль и страстное желание сделаться солдатом преследовали Лысенку постоянно. Он снова решился бежать, но куда либо далеко, откуда бы родители не могли его вернуть. Бежит он зимою в Крым, где в то время находились наши войска для усмирения поднявшихся татар. Лысенко пристал там к Харьковскому полку и просил принять его в ряды. Полковник Бедряга принял нового солдата с большою охотою, так как в полку недоставало многих людей до комплекта, а Лысенко был молодец гигантского роста, красавец собою, прекрасно сложен; такой гусар являлся находкою. Зачислен он был в полк 1 января 1778 г., будучи 25 лет от роду. Новый гусар своим веселым и добродушным нравом скоро заслужил любовь товарищей, а рвением к службе обратил на себя внимание начальства. Хваля однажды Лысенку за усердие, эскадронный командир высказал сожаление, что он не знает грамоты, прибавив, что из него мог бы выйти хороший вахмистр. Сова эти глубоко запали в сердце Лысенки; перспектива делаться вахмистром для рядового гусара, при том еще такого любителя службы, была так заманчива, что он тотчас же садится за букварь. Чрез некоторое время тот же командир, к своему удивлению, услышал, что его гусар бегло читает в полковой церкви Св. Писание. Труды Лысенки не пропали даром – его в тот же день поздравили капралом (1 мая 1780 г.), а чрез два года он был сделан ротным квартирмейстером.

Жизнь полка того времени текла в беспрестанных походах и сражениях. Ходил Лысенко в Крым, был до самого конца под Очаковым; во вторую турецкую войну – при занятии г.г. Белграда и Бендер, при взятии Кили и в кровопролитном сражении при Мачине. За отличие в делах он был произведен в вахмистры (1791 г.), и мечты рядового гусара осуществились. Но на этом отличия и повышения Лысенки не остановились. В первый день печальной памяти Варшавской революции, под Лысенкою убито было 2 лошади. Отбившись от полка, пеший, не имея возможности добыть себе коня, Лысенко присоединился к небольшому отряду пехоты Майора Батурина. Отбиваясь от поляков, отряд этот заперся в одном дворе, тесном и неудобном для защиты. Желая осмотреть соседний с целью туда пробраться, Лысенко взлез на забор, но был встречен градом пуль и, спасаясь от них, свалился в другую его сторону. Упал он благополучно в сено, где и поспешил незамеченный врагами спрятаться. Сидя там, он придумал такую хитрость, чтобы заставить поляков очистить занятый ими двор: он стреляет из пистолета в сено и зажигает его. Дым и пламя выгоняют поляков из двора, а Лысенко спешит сгореть сену, занимают двор.

Хотя эта горсть храбрецов и могла некоторое время остреливаться и отбиваться, но рано или поздно, им все таки грозила смерть, когда они выпустили бы последний заряд. К тому же прошло уже более суток, как никто из них не пил и не ел. Колебаться в выборе не приходилось – не все ли было равно умирать, сидя в взаперти, или пробиваясь за город! В последнем случае оставалось хотя слабая надежда спастись. О сдаче же в плен, а тем более просить пощады они не думали – это не в обычае русских. И храбрая горсть бросается со двора, стремительно бежит по улицам, отбиваясь от нападавших на них варшавян, обратившихся из мирных ремесленников и торговцев в свирепых убийц. Многие из несчастных русских падают от летящих в них пуль, падает начальник этой кучки героев, падает и Лысенко, покрытый ранами с простреленною насквозь правою ногою. Товарищи его бегут далее, спасая свою жизнь, а он остается лежать среди убитых и раненных поляков и русских. Уцелевшая горсть пробилась за город и присоединилась к отряду пруссаков. Оставшийся на улице Лысенко ночью пришел в чувство и, напрягая свои последние силы, выбрался почти ползком из вероломного города, по счастью, не встреченный утомленными двухдневною борьбою поляками. Добравшись кое-как до своих, вахмистр Лысенко попал в лазарет. Залечив свои раны и восстановив силы. Лысенко снова стал в ряды полка, но уже не вахмистром – за мужество, оказанное им во время революции, Лысенко был награжден корнетским чином[13]. После этого он еще с большим рвением продолжал служить, был с полком во многих незначительных делах, участвовал в безуспешной осаде Варшавы, где наши войска томились бездействием и где кавалерия не принимала никакого участия.

Обширное поле деятельности представилось ей под Мациеовицами. Русские и поляки стояли лицом к лицу, сражение сделалось неизбежным. Русские помнили крепко 6 апреля и горели нетерпением сразиться. Главною приманкою для всех было поймать Генералиссимуса Косцюшку. Ни один из русских воинов мечтал тогда завладеть этим завидным трофеем. Всех поощряло известное будто бы в армии обещание Императрицы Екатерины большой награды тому, кому удалось бы пленить или убить Косцюшку[14]. В числе мечтателей был и Лысенко. Он задумал попытать счастье и постараться не упустить из своих рук польского предводителя, если к тому представится благоприятный случай. Накануне сражения Лысенко явился к Бригадиру Энгельгардту, открыл свое намерение и просил разрешить ему в предстоящем бою отлучаться от полка для исполнения задуманного[15]. Позволение это он получил. На другой день Лысенко находился при полку и принимал участие в атаке на правый фланг неприятеля, «где отлично, храбро поступал и несколько неприятелей своеручно срубил»; под ним была убита лошадь[16].

Намерение Лысенки пленить главного начальника неприятельских войск по отношению к Косцюшке могло осуществиться. Этот генерал, по своему врожденному мужеству и храбрости, не оставался только спокойным зрителем и руководителем сражения, но, обыкновенно, принимал в нем активное участие, мастерски работая саблею впереди своих воинов, увлекая их за собою; и под его начальством поляки дрались, как львы. Зная эту особенность неприятельского вождя, пользовавшегося большою популярностью и уважением даже среди русских, Лысенко на этом, вероятно, и основывал свой расчет.

После того как поляки были уже окончательно разбиты, когда отступление перешло уже в беспорядочное бегство и русская кавалерия пустилась их преследовать, Лысенко, поймав одну из бродивших по полю лошадей, и, пользуясь разрешением своего командира, отделился от полка, чтобы привести в исполнение задуманное им дело. Он начал объезжать поле сражения. На нем лишь оставались распростертые тела убитых да беспомощно стонавшие раненные; многие из них силились подняться, ползали, орошая свои следы кровью, многие, бессвязно говоря молитвы, отходили в вечность. Их живых и здоровых людей в разных местах бродили лишь казаки и занимались грабежом. Подъехав к одному раненному поляку, Лысенко спросил, не знает ли он, где мог быть в то время Косцюшко. – «Он должен быть недалеко», отвечал с гордостью тот, «он у нас поле сражения оставляет последним – теперь, вероятно, скрывается в ближайшей роще»[17]. Получив такой ответ, Лысенко подговорил шесть человек ехать на поиски и направился в сторону, куда бежали поляки (к д. Соболево). В полумиле от замка[18] он заметил, что по роще пробирается кучка всадников, числом в 10 человек, в богатых мундирах и на отличных лошадях. Последнее обстоятельство заставило предполагать, что это и есть польский герой со своим штабом. Лысенко решил ударить на них, не смотря на превосходство сил с противоположной стороны. Два казака не послушались приказания офицера, видя перевес на стороне неприятеля, и повернули назад. С Лысенкою остались только 2 казака конвоя Ферзена, Топилин и Лосев[19], да 2 гусара[20]. Считая самого Лысенку, силы его были вдвое слабее – 5 против 10, но, впрочем, один Федор Ильич стоил нескольких, благодаря своей силе и ловкости. Эта кучка храбрецов стремительно бросилась на поляков; они начали было уходить но после оборонились и дали залп из пистолетов, не причинивший никакого вреда. Лысенко собственноручно положил на месте 4 противников, но и сам был ранен. Всадник, нанесший ему рану, был разрублен им «на двое»[21]. И так, один Лысенко сразу уровнял силы сражавшихся. Уцелевшие 5 поляков, устрашенные таким богатырем, повернули коней и пустились уходить. Лысенко поскакал за одетым в скромный мундир и, догнав, на всем скаку, ударил его саблею «по затылку и по спине», после чего то и повалился с лошади. Покончив с этим, по счету шестым, Лысенко полетел далее за всадником в богатом мундире, принимая его за предмет своих исканий, и загнал его в болото. Подскакав к нему, спросил: «» – Ты – Косцюшко? – «Нет, я его адъютант, а ты Косцюшку вон там повалил». Обезоружив адъютанта, Лысенко поспешил к распростертому на земле герою. Получив хотя и несмертельные, но полновесные удары, от которых он потерял сознание, Косцюшко не успел, конечно, сказать той цветистой фразы – «Finis Poloniae», каковую приписывают ему некоторые писатели. Подъехав к раненному, Лысенко нашел там Топлина и Лосева, принявшихся его уже обирать[22].

Н. Костомаров говорит, что казаки сняли с пальца раненного два перстня и начали уже снимать третий с изображением девиза восстания – краковской шапки; при чем раненный сжал палец. Видевший это офицер (Лысенко), присмотревшись, закричал: «Это Косцюшко! – «Я – Косцюшко; воды!» проговорил тот. Позволяем себе отнестись с большим доверием е первому рассказу, выясняющему, как узнал Лысенко в поверженном им всаднике начальника польских войск. Едва-ли только что произведенный в корнеты вахмистры, умевший с грехом по полам читать и писать, и знал о девизе, о краковской шапке. К тому же, это и не служило бы доказательством еще и потому, что подобный девиз могли носить и другие генералы. Приведенный рассказ Костомаров, очевидно, записал по одним польским источникам[23].

Так или иначе, узнанный Косцюшко сделался предметом особенных забот со стороны своих пленителей – в нем видели и генерала, пользовавшегося большим уважением даже среди неприятелей, и драгоценнейшую добычу, о которой следовало порадеть. Косцюшко притом оказался еще раненым казацким пикам. Его бережно перенесли в лагерь русских войск и поместили в замке вместе с прочими пленными генералами. Прийдя в себя, Косцюшко изъявил желание увидеть пленившего его героя. Пред ним предстал молодец – корнет (правда, уже не первой молодости – 43 лет), мужественного вида, красавец собою, силач, положивший на месте половину бывших с диктатором поляков. Не совестно было бы никому попасть в руки такого гиганта, и Косцюшко только молча пожал руку своему победителю[24].

У Костомарова[25] говорится, что честь пленения принадлежит не одному Лысенке, а также и Корнету Елисаветградского полка Смородскому. Но в представлениях об отличившихся в сражении под Мациеовицами и в реляциях говорится так: Корнет Лысенко «главнокомандующего польских войск ранил два раза саблею, поймал и с другим обер-офицерами представил»[26]. Рахманов в своем представлении о Лысенке и Поручике Постуховском пишет: отличили себя «преследовавши неприятеля с особливою храбростью и схватили самого начальника Косцюшко, которого из них Лысенко, видя старавшегося спастись, догнав, два раза саблею ранил и недопустил скрыться»[27]. В письме же своем (ниже приводимом) Лысенко, между прочим, пишет, что Пастуховский не участвовал при нападении только потому, что потерял пред тем свою лошадь. Наконец, г. Масловский говорит, что в пленении принимал участие поручик Харьковского полка Потбеский[28], но такого офицера в полку никогда и не было. Смешивает он его, вероятно, с Пастуховским. Все эти офицеры[29], кои вместе с Лысенкою представили пленника Ферзену, по всем вероятиям, съехались к месту схватки по окончании всего, когда Лысенко, узнав в раненом польского вождя, приводил его в чувство, когда бегали за водою и устраивали из казацких пик носилки. О них, как об участниках только в представлении пленника, и говорится во всех реляциях и в списках об отличившихся и награжденных.

Главным, значит, трофеем знаменитой битвы был Косцюшко, и честь взятия его в плен принадлежит Харьковскому полку. Но отличия его тем еще не ограничивались.: Поручику Адамову посчастливилось захватить в плен Г. Сераковского[30], имевшего среди поляков также большое значение. Генерал этот командовал отдельным корпусом войск, расстроенная часть которых присоединилась к Косцюшке после поражений, нанесенный им Суворовым (4, 6, 7 и 8 сентября). В числе отличившихся упоминается еще Корнет Ларин – он, при сближении 2-ой линии с неприятелем, выстроивши быстро свой взвод, первый стремительно атаковал поляков[31] и увлек своим примером других. Из отбитых пушек во время преследования одну взял Вахмистр Иван Фигарошев, произведенный за отличие в корнеты[32].

Узнав о блестящей победе, одержанной Ферзеном, сразу изменившей несколько сомнительное положение русских в Польше, Императрица не замедлила выразить свою радость раздачею щедрых наград. Всем нижним чинам корпуса приказано было выдать по одному рублю из эсктроординарной суммы, находившейся в распоряжении Ферзена[33]. Но с исполнением этого приказания он почему-то не спешил. Из дел видно, что полки не получили этих денег даже в 1797 г.[34], т.е., когда Екатерина уже умерла и у Ферзена не было уже той суммы, да и многих участников битвы не было уже тогда в полках. За отличие в сражении были произведены Харьковского полка (производство состоялось чрез год, но со старшинством 29 сент. 1794 г.) 5 кадетов и 2 вахмистра в корнеты и 3 поручика в ротмистры[35]. В числе же награжденных, к удивлению, нет Поручика Адамова, не смотря на его выдающийся подвиг. Произведен был также в подполковники Каменев, так успешно исправивший разрушенные мосты. Но награжден чином он был Румянцевым не за это отличие, а за то, что привез ему «радостную весть и победе». За это же самое Румянцев произвел и другого вестника победы, Поручика Енохина[36], за которым не числилось никаких подвигов и отличий, кроме путешествия к Румянцеву на повозке. Значит, отличия Каменева, имевшее благотворное влияние на ход военных действий, и Адамова, лишившее поляков хорошего генерала, остались ненагражденными, тогда как другие офицеры награждались щедро за самые заурядные отличия, как – «поступал мужественно, как порядочному офицеру надлежит», и то и без всякого пояснения подвига.

Произведен был наравне с прочими, мало чем себя отличившимся, и Лысенко в поручики (производство это состоялось также чрез год, со старшинством). Вообще подвиг Лысенко не был оценен и награжден по достоинству, как следовало бы того ожидать. Только гр. Румянцев впоследствии, видимо это сознавая, прислал ему 500 червонных, половину которых бескорыстнейший герой наш раздал своим соратникам.

Пленного Косцюшку нужно было везти в Петербург. Честь эта, сулившая большие награды, принадлежала бесспорно Лысенке, и он был назначен для этого. Как только Косцюшко поправился на столько, что мог ехать, Лысенко его повез, полон радужных надежд. По дороге им пришлось на некоторое время задержаться, так как, вследствие утомления, едва зажившие раны открылись у Косцюшки снова. Между тем, со времени отъезда Лысенки из армии, над его головой стряслась какая-то беда, которую он был, по всей вероятности, обязан интригам и зависти. Его обвинили в том, что он будто-бы, без всякой нужды, ранил дважды Косцюшку. Это обвинение послужило поводом к тому, что Федора Ильича вернули с дороги, а везти далее пленника назначили Майора Титова[37], коему выдали на путевые издержки 3 тысячи рублей. По другим источникам (рукопись Гуслистого[38]) Лысенко был только послан в Петербург с донесением о победе, его вернули и заменили сыном Ферзена. Г.Я. Гуслистый, слышавший рассказ о пленении от самого Лысенки в 20-х гг. (записал его только в 1861г.); говорит что он был отдан даже под суд, от которого с трудом и не скоро отделался, что его оправдали, но «выгнали со службы». Но этого, на самом деле, не было. Во всех аудиторских списках с 1794 по 1798 г., тщательно просмотренных нет ни одного известия об этом. Между тем, в эти списки дело Лысенки, если бы оно было начато, неминуемо должно было попасть. Доказательством того же служат все формулярные списки Лысенки. В них в графе и бытии под следствием и судом везде стоит «не бывал», а нахождение офицера под судом и следствием вносилось в формуляр, хотя бы он и был оправдан. Неопровержимым доказательством является и указ об отставке Ротмистра Лысенки. В нем говорится ясно, что «в штрафах и под судом не бывал»[39]. Со службы Лысенко также «выгнан» не был, а по собственному желанию из Харьковского перевелся в Переяславский (1796 г.), а по его расформировании был определен в Павлоградский полк (1797 г.). В 1798 г. уволен по болезни в отставку по прошению штабс-ротмистром с мундиром и пенсию половинного оклада. По суду в отставку так не увольняют. Изданными источниками о Лысенке являются выдержки из упомянутой рукописи Гуслистого и «Пленитель Косцюшки» (Отеч. Зап. 1822 г.). Хотя эти обе статьи и составлены были со слов самого Лысенки, но в них много явных неточностей, чему нельзя и удивляться, приняв во внимание, что Гуслистый, напр., записал свой рассказ не скоро после того, как слышал его. Несправедливо отнеслось начальство к Лысенке, так мало наградив его блистательный и важный последствиями подвиг. Совершили что-либо подобное другой офицер, у кого были-бы влиятельные родные, или какая либо протекция, то он, конечно, был бы осыпан  наградами и пошел-бы далеко. У бедного же Лысенки не было решительно никого, кто-бы мог похлопотать за него. Единственным лицом, обязанным это сделать, являлся командир полка, которому инструкция повелевала «пещись о подчиненных своих, как отцу о детях, и поддерживать честь вверенных им полков». Но командиры того времени при «неограниченности власти, которую они себе присвоили», делали, что хотели, и занимались, как о том уже было говорено, единственно только своим обогащением. К тому же командир Харьковского полка сидел в плену у поляков, а временно им командовавшего честь и слава полка могли и не интересовать. Судьба Лысенки находилась всецело в руках Ферзена, но этот генерал очень безцеремонно обращался с офицерами, даже когда не был еще обличен большою властью. Так, в 1792 г. Г. Кречетников сделал ему замечание и выговор за то, что он позволял себе обходиться с подчиненными офицерами не по закону, а по собственному произволу, привязывая провинившихся к пушкам и возя их так походом; солдат же он беспощадно гонял сквозь строй. Кречетников в своем выговоре писал, что так наказывать нижних чинов можно, если они только того заслуживают, но обращаться подобным образом с офицерами никто не имеет права. Приказывая, чтобы подобное впредь не повторялось, Кречетников напоминал, что для наказания есть законом определенный «штраф»и что виновных лучше всего отдавать под суд. Говоря, что он не признает таких позорных наказаний, как привязывание к пушкам, несоответствующих достоинству офицерского звания, Кречетников дает понять Ферзену, что он не оставил бы без последствия его выходок, если бы не относилось того исключительно к его усердию к службе[40].

Не менее несправедливо отнеслась к Лысенке и история, забыв чрез несколько уже лет его имя, когда он сам еще жил, влача свое существование в бедности. С терпением переносил и покорялся Федор Ильич той несправедливостью, с которой с ним обошлись, не напоминая ничем о себе. Но он был возмущен до глубины своей незлобивой души тем, что даже честь пленения Косцюшки стали приписывать другому лицу. Приводим здесь в подлиннике письмо его редактору «Военного Журнала», где он просит его путем печати возвратить ему должное. Письмо это красноречиво покажет читателю то душевное настроение несправедливо обиженного человека, какое должен был переносить верный слуга отечества, не раз в беспрестанных боях проливавший за него кровь и оказавший ему неоцененную услугу, в награду за которое оно его так скоро забыло.

«Недавно – пишет Лысенко – мне попалась книга «Жизнь и военные действия Генералиссимуса кн. Италианского гр. Суворова-Рымникского», изданная Мак. Парпурою (Спб. 1800 г.). Я начал читать ее с тем восторгом с каким всякий истинный гражданин должен взирать на дела своего великого соотечественника и героя, под начальством которого служил с честью. Но какое было мое неудовольствие, когда нашел я в ней, на странице 70, что знаменитый Коцюшко взят в плен каким-то Харьковского легкоконного полка Корнетом Пилипенком. Служа 15 лет в сем полку, я никогда не слышал даже про такое имя; не довольствуясь сим, я отправился в Военную Коллегию и взятым из оной свидетельством, которое при сем прилагаю, удостоверился, что такого корнета в сем полку никогда не бывало. Что же касается до Косцюшки, то при сем прилагаю подлинный указ о моей отставке и аттестаты родного Вашего дяди, Г.М. Рахманова. Из сих бумаг Вы усмотрите, что знаменитого Косцюшку взял в плен Харьковского же легкоконного полка корнет, но не Пилипенко, а я, ударив с 2 рейтарами (гусарами) и 2 казаками на его конвой, состоявший из 10 человек, низложив 4 собственною рукою получив сам рану, изрубив на двое нанесшего мне оную и ранив самого Косцюшку. Поступок мой был гласен в целой армии, и я награжден за оный чином поручика, да впоследствии гр. П.А. Румянцев-Задунайский прислал мне 500 червонных, из которых я уделил часть своим соратникам и 200 червонных храброму Поручику Пастуховскому, который при упомянутом нападении потерял свою лошадь и единственно от того не участвовал в нашем подвиге».

«20 лет служил я своему отечеству, 20 лет блистал меч мой в боях и на приступах и, наконец, решил судьбу государства, которое некогда потрясало Россию. Теперь, в преклонных летах хладная старость уносит остаток сил моих, когда несчастный жребий мой оставил меня на жертву ужасающей бедности, больно видеть, что даже самая история не отдает должной справедливости тому, который презирал смерть, чтобы жить в потомстве. Если дух Ваш соответствует Вашему званию воина и россиянина, то подвиги воинские должны быть драгоценны сердцу Вашему. Вступитесь за соотечественника Вашего, вступитесь за истину, успокойте бедного воина, который поседел в бранях, неоднократно проливал кровь свою за отечество и, страдая под игом нищеты, молить, чтобы хотя его имя не было сокрыто для потомства»[41].

Редактор поспешил исполнить просьбу Лысенки, прибавив от себя: «С великим удовольствием сообщаем здесь письмо сие. Мы читали все аттестаты и указ об отставке Штабс-Ротмистра Лысенки, видели свидетельство Государственной Военной Коллегии о знаменитом его подвиге, имевшем влияние на благосостояние отечества»[42].

На этот раз слава Лысенки была восстановлена, но нашлись люди, кои, не в силу легкого отношения к историческим событиям или случайно вкравшейся ошибки (как в книге Парпуры), а умышленно вознамерились оттягать славу его завидного для всякого воина подвига. Таким претендентом явился донской атаман Денисов. В своих записках он говорит, что Косцюшку взяли в плен казаки его команды, т.е., значит, в некотором роде он. Денисов очень картинно, подробно и, по-видимому, правдиво повествует об этом событии. Но атаман, вероятно, предвидел возможность сомнения в справедливости рассказа, если счел почему-то нужным начат его след. словами: «Расскажу благосклонному читателю по сущей справедливости, по строгому разысканию, мною произведенному, и по точным доказательствам от бывших при том казаков, собранным о том, как взят польский начальник Косцюшко»[43]. Окончив описание подробностей пленения, он уверяет зачем то читателя, что описал его «без малейшей посторонней материи». Мы собственно не считаем нужным приводить доказательства того, что весь рассказ Денисова от начала и до конца расходится с истиною, ибо стоит ли что-либо возражать человеку, который сам себе поет такой панегирик: «Я совершенно удален от интриг. Политики я не придерживался и не любил ее, должность мою я с исключительным усердием исполнял. Дела мои шли хорошо, а самое лучшее то, что неприятели столько меня уважали, что ежели я атакую их казаками, и они о сем узнают, то за лучшее считают из почтения бежать»[44]. Нельзя, впрочем, удержаться, чтобы не привести еще одного места их его «правдивых» записок. Денисов, позванный казаков, приехал будто-бы на место, где ему указали лежавшего на земле раненного поляка, говоря, что это и есть Косцюшко. Но атаману понадобилось, чтобы удостовериться, сличить популярного диктатора с имевшимся при нем портретом («хотя (он) и знал несколько Косцюшку»). Когда раненный пришел в сознание, Майор Денисов сказал ему, что его знает. На это генералиссимус, диктатор, только что открывший глаза, страшно ослабевший от потери крови, будто бы ответил: «и я вас знаю – вы Полковник Денисов» (!)[45].

Отправив пленного в лагерь к главнокомандующему, сам атаман пустился, по его словам, преследовать поляков далее. Но трудно допустить, чтобы этот майор, так ревниво выставляющий на каждом шагу свои заслуги, в записках которого так и сыплются выражения «срубил», «опрокинул», пред которым обыкновенно все из почтения бегут, упустил бы такой удобный случай и не повез бы сам знаменитую добычу представить начальству. Но неопровержимым доказательством, против которого ничего уже возразить нельзя (и что Денисов упустил из вида), служит подлинные формуляры, реляции, списки отличившихся с подробным описанием подвигов каждого. Все это хранится в архиве и тщательно было просмотрено. В представлениях же о донских казаках, отличившихся в сражении при Мациеовицах, нигде не говорится, чтобы Косцюшко был взят в плен ими, а тем более Денисовым, как он повествует. Там нем даже казаков Топилина и Лосева, но это потому, что они состояли при Ферзене. О самом же Майоре Логвине Денисове говорится так: «отличил себя во многих сражениях и при низложении, и пленении оставшихся мятежных польских войск, за что и производится в подполковники[46]. Это представление последовало уже по окончании войны, а в числе отличившихся при Мациеовицах нет нигде ни Денисова, ни его казаков. Впрочем, сам атаман плачется и сетует на то, что его не наградили за совершенный им на бумаге подвиг: «Я обойден и обижен пред всеми»! Но это ему необходимо было, конечно, прибавить для полноты картины, иначе читатель мог бы задаться вопросом, чем-же наградили героя. Таким образом, приведя все вышеизложенное, основанное на точных документальных данных, мы считаем Лысенку единственным виновником пленения Косцюшки. Остается только не выясненным, почему Федора Ильича вернули с дороги в Петербург, а также был ли он в действительности туда и командирован. Есть основание к этому относиться сомнительно, так как источники, записанные со слов самого Лысенки, говорят же о бытности его под судом и о том, что его выгнали со службы; хотя ни того, ни другого и не было. В письме Лысенки к редактору нет ни одного такого слова, которое бы позволило нам поверить, что вместо вполне заслуженной им большой награды, он попал под суд. Не выгодно было просто Ферзену, одержавшему такую славную победу, особенно уже ярко выставлять подвиги своих подчиненных, что могло бы несколько умалить его собственные. При том, не с одним, ведь, Лысенко поступили несправедливо! Производились и награждались щедро ординарцы и вестники победы, быть может, видевшие ее только издали, а не награждались в действительности отличившиеся. Не награжден же был ни чем Поручик Адамов, взявший в плен генерала Сераковского, не смотря на то, что Г.М. Рахмановым он был представлен Ферзену к награде! Позволяем себе надеяться, что слава Лысенки, которою он так дорожил и ревниво охранял при своей жизни, нам удалось до известной степени восстановить и упрочить после новой попытки Денисова присвоить ее себе, когда герой наш уже из-за могилы сам вступиться за нее не мог.

Для полной оценке личности Лысенки необходимо проследить его дальнейшую судьбу. Оставаясь после Мациеовицкой битвы при полку и участвуя с ним в делах, он снова обращает на себя внимание при штурме Праги, этом последнем вздохе самостоятельного польского королевства, гибель коего он приспешил своим подвигом. За штурм Лысенко получил крест[47], хотя свидетельство ему было выдано только 18 марта 1811 г. (подобное опоздание было не у него одного, а и у многих). Прибавляем мы это потому, что в том видят доказательство бывшего над Лысенкою суда.

Пробыв в отставке с 1798 по 1812 г. (в это время он женился и поступил на службу в почтамт). Лысенко в декабре 1812г. поступил снова в 3-й Украинский казачий полк поручиком. С самого открытия кампании с французами, Лысенко рвался в бой, как старый кавалерийский конь, послышав сигнал; но болезнь, приковавшая его к постели, ему того не позволила. В войне 1813–1814 г. наш престарелый герой принимал участие в 22-х сражениях, между которыми некоторые были генеральные – под Лейпцигом и Бауценом, а также во многочисленных авангардных делах и мелких стычках. За отличие при Лейпциге он был произведен в чин штабс-ротмистра[48].

Окончательно с военною службою Лысенко покончил только в 1816 г. и вышел в отставку по болезни ротмистром с мундиром и пенсию половинного оклада (170 р. в год).

На такие ничтожные деньги Лысенке, имевшему двух детей, существовать было очень трудно, и первое время по выходе в отставку он пользовался поддержкою помещика Курской губернии Сомова, у которого жил со всею семьею. Но, оставшись с его смертию решительно без средств, Лысенко, доведенный к тому обстоятельствами, впервые решился напомнить о себе, просить Государя не оставить и наградить его за 24-летнюю службу (с 1778 по 1798 и с 1812 по 1816 г.), которую он провел в постоянных войнах. Император Александр I, видимо, сознавая, что с ним поступили несправедливо, так мало наградив полезную его отечеству службу, повелел Правительствующему Сенату отвести Ротмистру Лысенке в награду, «ревностной, долговременной его службы 1000 десятин земли в Саратовской губернии» и дал ему 1000 р. единовременного пособия[49] на проезде туда.

Казалось бы, с этим щедрым даром должны были окончиться все мытарства злополучного Федора Ильича, но он был несчастлив во все, и ему положительно не везло. Уже на дороге в свое имение, как некогда в Петербург, его ждало разочарование – ему сделался известен указ, запрещавший раздавать земли в Саратовской губернии, в виду малочисленности земель в ней. Снова начался для Лысенки ряд хлопот и мытарств в Петербурге, куда он возвратился, оставив семью на дороге, и томился до возвращения туда Императора. Здесь он заболел снова и лежал в Обуховской больнице, где служил тогда ординатором Г.Я. Гуслистый, слышавший от Лысенки длинную повесть его жизни, полную боевых успехов и жизненных неудач. К сожалению, как мы уже говорили, повесть эта была записана Гуслистым только 40 лет спустя, а такой длинный период времени вполне достаточен, чтобы перепутать и передать неверно слышанное, о чем он, впрочем, говорит и сам в своей рукописи. В замен земли в Саратовской губернии, Лысенко получил, по приказанию Императора, столько-же в Самарской, но, в виду ее неплодородия, продал ее и выручил только 800 рублей. После этого он поселился на родине своей, в Курской губернии, где и умер на 82 году своей жизни. И теперь еще в Тиме (Курской губ.), где похоронен Лысенко, сохранилась следующая эпитафия на камне, лежащем на могиле Федора Ильича:

«Здесь тело отставного ротмистра Федора Ильича Лысенко родился 1751г. февраля 12 дня умер 1832 года апреля 29 дня жил 81 год 2 месяца и I'I (17?) дней и в жизни своей на войне сам взял Костюшку в плен»[50].

Надпись эта под влиянием всесокрушающего времени с каждым годом делается все менее разборчивою, а слово «Костюшко» сделалось уже неотчетливым. Непогоды, ополчившиеся на эту плиту, начали свою работу с этого слова, как-бы приходя на помощь завистникам славы Феодора Ильича. Вся надпись скоро исчезнет, если своевременно о ней не позаботятся.

 

Глава XI

Соединение с Суворовым. – Поиск к Окуневу. – Сражение у Кобылке. – Приготовления к штурму Праги. – Распределение войск. – Охотники. – Штурм. – Гибель поляков. – Отличившиеся. – Награды. – Сдача Варшавы. – Освобождение пленных. – Конец Польши. – Расположение на зимние квартиры. – Годовой отчет. – Возвращение в Россию.

Разбив поляков под Мациеовицами и простояв некоторое время на месте, чтобы дать отдых войскам, Ферзен пошел на север к Станиславову. Суворов в этом городе приказал ему присоединиться к своему корпусу, действуя одим только именем Императрицы[1] еще до Высочайшего повеления и подчинении ему войск Репнина (20 окт.). Сам великий полководец в это время шел от Бреста на Янов, Венгров и Станиславов, где утром 14 октября соединился с корпусом барона Ферзена. В своем марше от Бреста Суворов гнался за отрядом Мокроновского. Одна его половина успела уйти в Прагу, другая тянулась еще сзади. Ее Суворов догнал у д. Кобылки (в 14 верстах от Праги). Накануне этого дня он приказал Ферзену произвести ночной поиск от Станиславова к Окуневу (15 верст), а сам, выслав вперед авангард, силою в тысячу коней, двинулся по направлению к Кобылке, где и произошло сражение. В битве этой принимала участие с нашей стороны почти одна кавалерия. Некоторая ее часть действовала в спешенном строю и ходила в атаку на пехоту с саблями и палашами.

Ферзен, окончив свой поиск к Окуневу и не найдя там неприятеля, поспешил оттуда к Кобылке, желая поспеть вовремя, но прибыл, когда уже Суворов покончил с неприятелем. Вследствие этого, Харьковский полк, уходивший к Окуневу, не участвовал в этой последней схватке с поляками в открытом поле. Но, по засвидетельствованию Г.М. Исленьева, в деле при Кобылке отличились храбростью два ротмистра Харьковского полка – Немцов и Аленин, состоявшие, вероятно, при нем. Эти два офицера отличились в то время, когда Черниговский карабинерный полк подкреплял Переяславских конных егерей, когда, не смотря на сильный огонь неприятеля, осыпаемые картечью, конно-егеря заняли дефиле[2]. Эти два офицера были награждены Суворовым производством в следующие чины.

Суворов некоторое время задержался у Кобылке, чтобы сосредоточить свои силы. К нему здесь присоединился и корпус войск Дерфельдена. Время стоянки у Кобылки было посвящено начальниками колонн, предназначенными для штурма Праги, на рекогносцировку ее укреплений. Там-же в лесах плелись туры, делались фашины, лестницы и приготовлялся хворост. Утром 22 октября русские с распущенными знаменами с музыкою, при грохоте барабанов тронулись из лагеря и, по заранее отданному приказанию, обложили Прагу, прогнав неприятельские передовые посты. С возведенных батарей был открыт усиленный огонь с целью заставить поляков думать, что армия наша намерена приступить к правильной осаде, тогда как штурм ее был уже окончательно решен Суворовым, диспозиция составлена и знаменитый, неожидаемый поляками, приступ назначен на 24 октября. Прагу защищали 30 тысяч поляков под начальством Мокроновского. У Суворова войск было немного, но он все таки решился на штурм, так как лучшие войска поляков были уничтожены под Мациеовицами, а их даровитый вождь был в плену. Для штурма войска наши были разделены на 7 колонн, с которым присоединена была и часть регулярной кавалерии. Харьковский полк был назначен в один из четырех кавалерийских резервов, бывших под начальством Г.М. Шевича[3]. Пехоты вся пошла на приступ, и резервов ее поэтому не было.

С беспримерною храбростью велся этот скоропостижный штурм. Солдаты помнили, что в той Варшаве, которая лежит за Прагою, многие их товарищи пол года тому назад так предательски нашли смерть, а многие томились еще в неволе, ожидая от них избавления. При том же со взятием Праги и Варшавы должна была окончиться эта тянувшаяся так долго война, а изнуренные походами и лишениями войска нуждались в отдохновении.

Хотя Харьковский легкоконный полк непосредственного участия в штурме не принимал, но многие из его чинов участвовали в нем в качестве охотников. 23-го вечером эти охотники были собраны и распределены по колоннам. «Охотники эти», говорилось в приказе, «со своими начальниками станут впереди колонн (по 128 при каждой с 272 работниками), с ними рабочие, – они понесут плетни для закрытия волчьих ям, фашины для закидки рвов, лестницы, чтобы лезть из рва чрез вал»[4].Далее приказывалось «стрельбой не заниматься, … бить и гнать врагов штыками, работать быстро, храбро, по русски.., безоружных не убивать, с бабами не воевать, малолетних не трогать».

Ночь с 23 на 24 была теплая, чисто летняя, но очень темная. В полной темноте с соблюдением строжайшей тишины стали войска по колоннам в назначенных диспозициею местах. Колонны подошли так близко к укреплениям, что слышен был даже разговор поляков. По сигнальным ракетам колонны двинулись на штурм. Услышав, наконец, приближение наших войск, Прага разразилась пушечною пальбою. Русские не отвечали. С криком Ура! Колонны бросились, засыпая рвы фашинником, на вал и полезли по приставленным лестницам. Бывшая пред этим глубокая тишина сменилась криками сражающихся, стонами раненых, пушечною и ружейною пальбою. Укрепления переходили в наши руки. Штыками сбитые с вала поляки бросились в Прагу, за ними на плечах ворвались наши солдаты, где и загорелся ужасный бой, правильнее беспощадная резня. Наши солдаты были осыпаемы жителями из окон пулями. Даже женщины бросали на голову всем, что попадало под руку. Это до крайности раздражало наших воинов. Они врывались в дома, забыв приказ Суворова, и смерть была на каждом шагу. Неприятель бросился было к мосту, желая бежать в Варшаву, но мост оказался, по приказанию Суворова, разрушенным. Спасения не было нигде. Поляки, не желая сдаваться, гибнули под ударами рассвирепевших воинов, или тонули в Висле, куда бросились, тщетно ища там спасения.

Наконец, стрельба кончилась, защитники Праги погибли. Пожар, зажженный гранатами, истреблял предместье, солдаты грабили дома по катихизису Суворова – «возьми лагерь – все ваше: возьми крепость – все ваше». А награду они заслужили взявши такие страшные укрепления с глубоким рвом и полисадом! Поляки потеряли убитыми и утонувшими около 9–10 тысяч, раненными от 11 до 13, всего до 23 тысяч[5]. Это была хорошая тризна по погибшим русским во время революции! Мы потеряли около 300–400 убитыми и около 2 тысяч раненными.

При штурме Праги отличились несколько офицеров Харьковского полка. Из них Ротмистр Стратимирович, поручики Воеводский, Тодорович, Клипа, Корнет Лысенко и Вахмистр Попов находились по собственному желанию в 6-ой колонне Г.М. Рахманова. Все они были впереди с охотниками под командою Майора Башинова, «отважно и храбро (по аттестации Рахманова), бросившись чрез ров на вал, ободрили и подали пример стрелкам завладеть валом и поражать на штыках неприятеля»[6]. В той же 6-й колонне отличился Поручик Воеводский. Будучи в переди с охотниками, он первый взошел на батарею и овладел одною пушкою, преследовал потом с Поручиком Адамовым неприятеля до самого моста. Он врывался с охотниками в дома, где поляки засели и стреляли из окон, выбивал остуда, а нежелавших сдаваться убивал[7]. Отличили себя «расторопностью», при развозе приказаний, бывшие при Суворове Ротмистр Аленин, поручики Христодулов, Черноглазов и Вахмистр Алексей Кицинков. В числе отличившихся упоминается и Поручик Миргородский. Некоторые из офицеров были награждены Суворовым следующими чинами, а Вахмистр Иван Попов – корнетским чином. Кроме того, все участники штурма были впоследствии награждены особым знаком – золотым крестом на георгиевской ленте. На одной его стороне стояла надпись «за труды и храбрость», на другой «Прага взята 1794 г, 24 октября». Этот знак был дан всем офицерам, не получившим за штурм ордена Св. Георгия и Св. Владимира. Такими золотыми крестами были награждены 12 офицеров Харьковского полка[8]. Для нижних чинов, участвовавших в польской войне и штурме, была утверждена серебряная четырехугольная медаль для ношения в петлице на красной ленте. 873 человека нижних чинов Харьковского полка получили такие медали[9].

Варшава сдалась на капитуляцию. 29 октября последовало торжественное вступление в нее русских войск. Магистрат города тотчас же представил Суворову всех пленных генералов, чинов, захваченных при посольстве, офицеров и нижних чином, числом 1376. Суворов в своем донесении пишет, что «зрелище при свидании их с нашими было не только слезное и чувствительное, но важное и нечто священное. Они с радостными слезами называли их избавителями, кидались обнимать победителей, врагов, а своих защитников»[10].

Поляки содержали пленных и обходились с ними во все время хорошо, кроме первых дней, следовавших за революциею. Последнее же время, за несколько дней до штурма, жизни их снова стала угрожать страшная опасность, виновником сего был Ксендз Гуго Коллонтай. Этот Коллонтай, выдающийся польский писатель, принимал деятельное участие в конституции 3-го мая и был собственно главным ее творцом. В восстании, поднятом Косцюшкою, он играл также не последнюю роль, хотя и был тайным врагом диктатора. Он был членом народовой рады и заведовал казною. Коллонтай писал пламенные воззвания к молодежи, призывая ее к оружию и прикидываясь горячим патриотом[11]. Этот самый Коллонтай внес предложение в раду умертвить всех русских пленных и повесить всех содержавшихся под арестом поляком, которых подозревали в приверженности к русскому правительству. Намерение это положено было привести в исполнение в день вступления наших войск в Варшаву. Этот горячий патриот успел за несколько часов до вступления уйти, украв 150 тысяч червонных народных денег, бывших у него на хранении[12]. В числе освобожденных пленных было много прусаков и австрийцев. Все пленные имели, значит, серьезные причины плакать от радости и благодарить своих избавителей из неволи и от смерти.

Все чины Харьковского полка, в числе 111 человек, по своем освобождении, вернулись в свой полк и были в него зачислены (6 ноября). Бригадир Крал Феодорович Боур снова вступил в командование полком[13].

Два офицера не вернулись из плены и в числе освобожденных их не оказалось – Секунд-майор Клавд-де-Белькот и Корнет Ожаровский. Первый из них был переведен в полк из Мариупольского легко-конного полка в 1792 г., второй в 1794 г. – из реформированных в том году польских войск. Что случилось с этими офицерами – неизвестно. Передались, вероятно, на стороны поляков и, при торжестве русского оружия, бежали. Эти иностранцы ничего общего с русскими не имели, почему, конечно, их поступки и не могут ложиться пятном на полк, всегда, более уже столетия, так свято следовавший своему долгу. Суворов, получивший за взятие Праги чин фельдмаршала и другие награды, тотчас же с обычною своею быстротою приступил к обезоружению польских войск, которые, впрочем, охотно, даже часто вопреки приказаниям своих начальников, исполняли требование положить оружие. 8 ноября фельдмаршал сообщил об этом Репнину и  послал рапорт гр. Румянцеву-Задунайскому: «Варшава. День Архистратига Михаила. Виват Великая Екатерина! Все кончено, Сиятельнейший Граф! Польша обезоружена! Граф Александр Суворов-Рымникский»[14].

Таким образом, кончилась эта война, затянувшаяся до глубокой осени. Надоела она и русским, надоела и полякам, что ясно из той готовности, с которою хотели они отдать Суворову Варшаву по первому же его требования. Если же переговоры несколько и затянулись, то это случилось вследствие оппозиции со стороны небольшой партии. Видно это и из той быстроты, с которой Суворову удалось обезоружить войска. Один только Вавжецкий пытался было уйти, но подчиненные ему войска буквально таяли и разбегались в стороны, так что и он принужден был положить оружие около Родошицы. Польша окончательно перестала существовать, земли ее по третьему разделу были разобраны Россиею, Австриею и Пруссиею. Эти последние два государства получили снова более лучшие ее части, получили незаслуженно, ибо в продолжении стольких лет беспрерывных войн вся тяжесть их ложилась исключительно на одну только Россию. Сбылись, таким образом, пророческие слова одного из королей Польши, с удивительною точностью предсказавшего за много лет конечную судьбу некогда могущественного государства. 10 ноября Суворов распорядился о расположении войск на зимние квартиры. Харьковский полк, состоявший в 3-м корпусе Ферзена и в бригаде Г. Денисова, был расположен в Боровцах[15]. Но полку не приходилось вполне отдыхать после стольких трудов, ибо часто приходилось конвоировать пленных малыми командами и целым полком. До конца этого года полк переменил несколько квартир, был в Брест-Литовске, в с. Сераховцах, а 1 января 1795 г. застало его в с. Головичи. Третий эскадрон полка оставался долго около Варшавы с вагенбургом, где было оставлено также полковое казначейство. На полк было возложено самому довольствовать лошадей. На четверть овса отпускалось 18, а на пуд сена 2 польских золотых.

В продолжении всего истекшего года полк Харьковский понес особенно чувствительную потерю в лошадях. В начале 1794 г. в нем было 907 строевых и 97 подъемных, всего 1004 лошадей, т.е., то, что полагалось иметь по штату. К 1-му января следующего года при полку было только на лицо 587 строевых и 71 подъемных лошадей, да 38 числившихся в отлучках. Требовалось в добавку 282 строевых и 26 подъемных. В продолжении года было куплено полком 218 строевых и (10 подъемных) и прибыло из командировки 99 лошадей (и 83 подъемных). Вся убыль в течении года равнялась 500 лошадям строевым; это число складывалось так:

 

пристрелено за неизлечимыми болезнями                                              86

пало                                                                                                                    82

убито и захвачено в Варшаве 289, убито при Мациеовицах 25,

пало из раненых при Песочной 2 и при Мациеовицах 25, всего

убито и пало от ран                                                                                       332

                                                                                                                             _____

                                                                                                                             500[16]

Полку, значит, предстояло много хлопот, чтобы довести все до штатного положения. В нем не доставало более, чем одного эскадрона (282 стр. и 26 подъем.), а сколько из числившихся в полку лошадей было запаленных, разбитых на ноги форсированными маршами! В следующем году таких было выключено 60 лошадей, когда войны уже не было, и это число несомненно досталось по наследству от прошлого.

В продолжении 1795 г. Харьковский полк находился все еще в пределах Польши и недавно присоединенных от нее областей, участвуя в кампаментах и стоя на страже русских интересов в только что окончившем свое существование королевстве, где ежеминутно могли возникнуть новые беспорядки. В течении этого года полк постоянно переменял свои стоянки; новый год застал его в с. Головичи, в марте он уже был в г. Ковеле, а в сентябре в Пружинах Гродненской губ. После этого полк получил приказание следовать на винтер-квартиры в пределы Империи в Волынскую губернию, в м. Ровно, куда в конце сентября и прибыл, поступив под начальство Гр. Румянцева, состоя в 3-ей дивизии Деффельдена и в бригаде Г.М. Бобровского[17].

 

Глава XII

Уставы Императора Павла I и другие нововведения по прусскому образцу. – Шефы, полковые командиры. – Преобразование Харьковского полка в кирасирский. – Штат. – Роты, эскадроны. – Ремонтирование. – Фуражное довольствие. – Заботы об офицерах. – Наказания за просрочки офицерами отпуска. – Частые переводы. – Форма одежды Харьковского полка. – Штандарты. – Харьков – снова стоянка полка. – Шеф Г.Л. Мейндорф. – Усмирение крестьян. – Поход в Москву. – Частая смена шефов. – Г.М. Козенс. – Полк покидает Харьков. – Драгуны. – Новое переформирование полка. – Форма и снаряжение драгун.

С первых дней воцарения, Император Павел Петрович с лихорадочною поспешностью начал вводить в армию преобразования – плоды его долголетних занятий со своим маленьким гатчинским отрядом. Срез 23 дня после восшествия на престол были уже изданы новые уставы. Их великий Суворов называл «немороссийский переводом», ибо они были, в действительности, не более, как только перевод с прусского, при том даже плохой перевод. Уставы эти отличились мелочными подробностями; они, по словам самого Императора, должны были «предписать всем, начиная от фельдмаршала (во время, напр., кампании ему и генералам было запрещено ужинать под опасением вычета из жалования) и кончая рядовым все то, что должно им делать»[1]. Новые для русских уставы обращали солдата, «подлого и неловкого мужика», в автомата, «в обрубок дерева». Малейшее отступление от параграфов считалось тогда «умничанием», и для искоренения его все начальствующие лица до унтер-офицеров носили «трости», как символ власти, не расставаясь с ними даже в конном строю. Трость эта была обыкновенная полка с костяным набалдашником. По словам Фридриха, именуемого великим, «солдат должен более бояться палки своего капрала, чем штыка неприятельского».

Во время своей поездки в Берлин, Император Павел, тогда еще наследник, был восхищен стройными движениями прусских войск, проделывавших на учебном поле разные замысловатые построения, неприменимые в бою. Добиваясь завести тоже и у себя, Император начал вводить в армию все прусское – уставы, неудобную форму обмундирования, нарядив наших солдат и чулки и лакированные башмаки. Снова введены были длинные волосы, пудра, косы, букли, ленточки и т.п. Сложной уборки волос предписывалось в свободное время обучать солдат, и трости, наказывая неискусство их в этом, находили для себя большое применение.

Вся армия, кроме гвардии, в отношении военного управления, была разделена на 12 дивизий, получивших вскоре название инспекций. Общий характер, этой организации несколько сходен с современной системой военных округов (уничтожены были инспекции в 1806 г.) Харьковский полк при этом разделении попал в Украинскую инспекцию, и его стоянкою снова назначался Харьков. Продолжая свои преобразования, Император Павел уничтожил старинные коренные названия полков, с коими все давно уже свыклись и с именами которых было связано много славных воспоминаний. Он повелел именоваться им по фамилиям шефов[2], бывших в генеральском чине. Это породило страшную путаницу, ибо шефы часто менялись, а с ними и названия полков; при том были однофамильцы, а, значит, и полки с одним названиями. В течении двух, напр., лет в Харьковском полку сменилось четыре шефа, по фамилиям коих полк именовался. Это, вообще, было время быстрых перемен, возвышений и превращений офицеров, нередко высоких чином, в рядовые. Солдаты часто не умели назвать полка, где служили, особенно если шеф носил какую-либо трудную немецкую фамилию; немцы же тогда наводнили нашу армию. Один солдат на вопрос, какого он полка, ответил: «не знаю, прежде был такого-то, а потом какому-то немцу дан полк от Государя». Однажды Суворов, открыто порицавший все прусские введения, чем и навлек гнев Императора, спросил наряженного к нему ординарца название полка. – «Драгунский Шепелева», отвечал офицер. – «Я этого не знаю, возразил Суворов, как звался полк прежде?» – «Петербургский». – «А, знаю, знаю! – славный полк!»[3].

Шеф должен был наблюдать за точным исполнением нововведений и секретно обо всем сноситься непосредственно с самым Государем. На ответственности шефа лежала вся строевая и хозяйственная части полка. В последнюю введена была строгая отчетность. Приняты были меры оградить всех от произвола и несправедливости начальников и чтобы до чинов полка доходило все, полагавшееся от казны, а не укладывалось бы в карманы командиров, получавших прежде от 20 до 25 тысяч годового дохода. С назначением шефов был оставлен и «полковой командир» в чине полковника; но он был не более, как ближайший его помощник: он наблюдал за точным исполнением его распоряжений, осматривал, по приказанию шефа, эскадроны и только в его отсутствие командовал полком. Адъютант, казначей и квартирмейстер за приказаниями относились непосредственно к шефу, а к полковому командиру обращались, когда он находился в штаб-квартире, но он часто отсутствовал, командуя вместе с тем эскадроном, стоянкой которого могло быть и не место расположения штаба. Значение эскадронного командира было усилено: он непосредственно утверждался Императором и им только мог быть сменен.

Держась мирной политики, новый Государь сократил армию с 500 тыс. до 322 ½[4], уменьшив численный состав полков. Легкоконные полки, творение Потемкина, были частью переформированы в кирасирские и гусарские, частью совсем расформированы. Так, окончил свое существование самый старинный полк, родственный Харьковскому, – Острогожский (29 ноября 1796 г.). Харьковский полк повелено было переформировать в кирасирский 5-ти эскадронного состава. Численность кирасирского полка времен Екатерины ровнялось 1121 человеку; это число Император Павел сначала уменьшил до 1016, потом до 869 человек. Офицеры – 37, – за исключением шефа и адъютанта, распределялись поротно: в штаб (старших) ротах по 4, а в пяти младших по 3; всех в эскадроне – 7. Распределение офицеров шло не по старшинству, а по достоинству; этим правилом шефы должны были руководствоваться и при назначении командиров частей. Эскадрон разделялся по прежнему на две роты с 16 рядами во взводах. Роты именовались не по номерам, а так:

1)      Лейб рота шефа полка;

2)      Рота полкового командира;

3)      Рота подполковника такого-то (по фамилии);

4)      Рота 1-го майора такого-то (по фамилии);

5)      Рота 2-го майора такого-то (по фамилии);

6)      Рота 3-го майора такого-то (по фамилии);

7)      Рота 1-го ротмистра такого-то (по фамилии);

8)      Рота 2-го ротмистра такого-то (по фамилии);

9)      Рота 3-го ротмистра такого-то (по фамилии);

10)  Рота 4-го ротмистра такого-то (по фамилии);

Названия эти были непостоянные и зависели от бывших на лицо офицеров. Так, в 1799 г. в полку было 5 подполковников и один только майор, по чинам и фамилиям которых роты и назывались; эскадроны из рот составлялись так: лейб-рота становилась в строй с тою 3-го майора (6-я), составляя, таким образом, эскадрон – первый по старшинству; рота полкового командира с ротою (7) 1-го ротмистра составляла другой эскадрон и т.д. В развернутом фронте полка эскадроны размещались так: с правого фланга становился 1-й эскадрон, с левого – 2-й; правее его 4-й и по средине 5-й, а между ним и 1-м – 3-й; значит, не по порядку номером, коих в теперешнем смысле и не было, а 1, 3, 5, 4 и 2-ой. В строю старшие эскадронные командиры командовали дивизионами, с эскадронами – старшие командиры рот. Это построение может служить образчиком той излишней путаницы, которая царила в новых уставах[5].

В способе ремонтирования кавалерии лошадьми введены были также некоторые изменения. Шеф полка должен был ежегодно командировать одного офицера и 4-х унтер-офицеров для покупки ремонтных лошадей. Назначение времени и места, где какому полку покупать, предоставлялось генерал-инспектору с тем расчетом, чтобы лошади были уже приведены в полк в октябре. На покупку кирасирской лошади, ростом не ниже 1 1-2 вершка, полагалось 100 р.; деньги ежегодно отпускали в полки комиссариатом. Лошади должны были приобретаться не моложе 5-ти и не старше 8 лет, произвольной масти и служить во фронте 6 и более лет, смотря по крепости. С места покупки лошади приводились наемными людьми под надзором унтер-офицеров. Все расходы – на фураж, ковку, лекарство – покрывались остатком от ремонтной цены, который от покупки кирасирской лошади определялся рублей в 20. Остатками этими мог располагать генерал-инспектор и уравнивать их между полками, находившимися в разных условиях относительно удобства ремонтирования[6]. Фуражная дача была увеличена: на каждую строевую лошадь полагалось (указ 30 мая 1797 г.), кроме 6 недель в году – с 15 июня по 1 августа, по 4 гарнца овса и по 15 фун. Сена; после было еще прибавлено 2 ½ фун. И 16 золотников соломы. Подъемные же и вьючные лошади довольствовались 2 ⁴/₃₀ гар. овса и 20 фун. Сена, кроме 8 недель в году[7].

При переформировании Харьковского легкоконного полка недоставало 247 лошадей, согласно требованиям от кирасирской лошади. На приобретение их было отпущено 24.700 р. и ежегодная ремонтная сумма – 15.000 р. Кроме того, в полк было зачислено из расформированного тогда Украинского конно-егерского полка 63 лошади, а также 16 унтер-офицеров и 217 рядовых[8].

Император, заботясь об улучшении быта офицеров увеличил им содержание на 15–20%: полковник стал получать 900 р. вместо прежних 789, майор 460–426, прапорщик 200 – 172 р. Далее он пожаловал (приказ 8 июня 1797 г.) безвозмездно обер-офицерам кавалерии по 1 лошади из ремонта; кто-же не пожелал таковой, тот мог получить полностью ремонтную сумму. Подобную раздачу лошадей повелевалось производить и впредь. Каждый офицер получал из ремонта в полную свою собственность лошадь, срок службы которой полагался, что и прочим лошадям. Но если до истечения этого срока лошадь издыхала или делалась негодной к службе, то новая приобреталась уже за счет офицера, исключая убитых или испорченных в военное время. Император, стараясь оградить офицеров от произвола командиров, ввел более правильное производство. Рядом с этим он требовал от офицеров точного исполнения служебных обязанностей, и виновные в том подвергались при нем строгой ответственности. Прежде всего он повелел Военной Коллегии (Указ 2 декабря 1796 г.) собрать в полки всех офицеров, находившихся в прикомандировании к другим частям, бывших в продолжительных отпусках, в командировках, в кои начальники имели обыкновение посылать их по своим частным надобностям. Всем этим офицерам повелевалось немедленно возвратиться в свои части под угрозою исключения из службы. Невозвратившиеся действительно скоро были исключены; в Харьковском полку таких набралось 19 человек[9]. Приказано было собрать и всех «растасканных» нижних чинов – находившихся на работах в имениях своих командиров и вообще в незаконных командировках. Таких набралось в армии не более и не менее, как 50 тысяч! Отпуски, которыми офицеры широко прежде пользовались, теперь были очень ограничены: позволялось увольнять из полка не более двух сразу, а во время летних занятий, с 1 апреля по 1 сентября, таковые и вовсе были запрещены. Шеф об офицерах, просрочивших свои отпуски, должен был рапортовать непосредственно Государю. О них повсюду делались публикации «с барабанным боем», их приказано было заключать в крепость на 2 года и после того «выкинуть из службы»[10]. Император Павел старался ограничить переводы из полка в полк, но они бывали при нем еще в больших размерах, чем прежде. В 1797 г. из Харьковского полка, напр., ушло 66 офицеров. Из них единовременно подало в отставку 23, вероятно, не желая мириться с новыми, строгими порядками. В этом-же году в отставку еще 6 человек, перевелось в другие полки 5, а за отлучку из полка было исключено 19 человек. Некоторые были «исключены за леность по Высочайшему повелению из службы»; исключались за пьянство, напр., Корнет Краевич; за грубость шефу без суда, напр., Поручик Хажич[11]. В полках было много сверхкомплектных офицеров, которые и пополняли эти громадные убыли. В 1797 г., напр., в феврале в полку было 56 сверхкомплектных офицеров разных чинов, начиная с бригадира.

Вместе с приказом о переформировании полка в кирасирский повелено было отправить в Петербург полкового квартирмейстера, унтер-офицера, трубача и рядового. Все они там были обмундированы в новую форму, снабжены всеми ее принадлежностями и научены процессу одевания, убирания волос в косы и букли. Пошитая в столице форма должна была служить образцом для постройки ее в полку, а командированные чины – передать другим постигнутое ими искусство одевания.

Новая форма Харьковских кирасир выглядела несколько траурною, так как являла собою сочетание цветов белого с черным при серебряном приборе. Кирасирское обмундирование и снаряжение состояло из следующих частей: колет, камзол, узкие лосиновые штаны, тупоносые сапоги с раструбами, штибель-монжеты из белого рубашечного холста, перчатки с крагами, плащ, шляпа, фуражная шапка, китель, фуфайка; с черным ременным темляком палаш, носимый на толстой красной юхты портупее; кожаная ташка с черной суконной крышкой, обшитой белым басоном, на ней вензель и лавры; кушак, кирас черный обшитый кругом красною кожею, подбитый холстом на вате; карабин (кроме унтер-офицеров), погонная перевязь, лядунка, из толстой черной кожи с медною бляхою, на 30 патронов, и 2 пистолета в кобурах.

Колет сначала полагался из палевой, а позднее (февраль 1797 г.) из белой киразы, а в случае недостатка ее, из белого сукна с отложным черным суконным воротником, с разрезными черными обшлагами и с двумя черными погонами. По краям борта до пояса и по краям фалд нашивался шерстяной черный басон (³/₄ вершка шириною). У офицеров колет был тех же цветов, что и у нижних чинов, только воротники, обшлага и подкладка на фалдах полагались из черного бархата. Колет унтер-офицеров и вахмистров отличался от рядовых серебряным галуном на воротнике и обшлагах.

Камзол делался из черного сукна по образцу пехотного с крючками вместо пуговиц; у офицеров он был только обшит по краям серебряным галуном. Треугольная шляпа – с оранжевым султанчиком, в 4 вершка вышиною с острыми углами, с кокардою из черного гарусного шнурка с кистями (у офицеров из серебряных ниток и черного шелку). Плащ с узким стоячим воротником черного цвета вначале делался из зеленого сукна, потом из белого; позднее он был заменен шинелью темно-зеленого цвета.

Кроме всего этого, у офицеров был еще суконный белый вице-мундир, носимый вне службы. Делался он с отложным черным бархатным воротником, а такими-же лацканами и разрезными обшлагами, с завороченными фалдами, подбитыми палевым стамедом (Император старался оформить до мельчайших подробностей все: этот самый стамед, которым был подшит вице-мундир, устав предписывал заменять зимою байкою, «но не иметь для сего двух» [вице-мундиров]), с аксельбантом и пуговицам. При вице-мундире носился суконный палевый камзол с плоскими пуговицами, суконные белые штаны и шпага. Весь этот костюм довершали напудренные волосы, болтавшаяся на затылке коса, туго перевитая проволкою и переплетенная черною лентою, а около ушей – насаленые букли.

Прежнее венгерское седло было заменено немецким из черной кожи; на него надевался черный суконный чапрак, обшитый белым басоном с черными полосками (у офицеров – галуном) с венезем и лаврами[12].

11 февр. 1798 г. при Высочайшей грамоте Харьковскому полку (мы называем полк его старым именем) было пожаловано 5 штандартов, по числу эскадронов. Штандарты эти были четырехугольные, 12 вершков в длину и 10 вершков в ширину по древку. На плотнее, ближе к нижнему углу и к древку, находилось изображение белого парящего орла, смотрящего на золотой в сиянии крест (в противоположном углу, по диагонали), долженствовавший изображать собою символ победы, видимый Констытином Великим во сне. Эти два изображения находились в рамке, углами которой были золотые вензеля Императора, а сторонами – лавровые ветви. Полотно было обшито бахромою. Древко-зеленого цвета с золотыми полосками; на нем вызолоченное копье с двуглавым орлом внутри. Шнур и кисти серебряные с перемешанными черными и оранжевыми шелковыми нитками. В шефский эскадрон штандарт был пожалован белого цвета с розовыми углами; прочие – розовые с пюсовыми углами, с серебряным шитьем и бахромою[13].

Вследствие назначения Харьковского легкоконного полка в составе Украинской дивизии, он покинул город Ровно и направился в Харьков, который снова делался его стоянкою. По дороге полк застрял в г. Тулчине (Волынской губ.), где отбыл кампамент и оставался до конца 1797 г. Здесь он узнал о последовавшем приказе переформировать его в кирасирский. Полком все еще командовал Боур, но скоро последовало повеление всем бригадирам временно сдать полки полковникам, состоявшим сверх комплекта[14]. Таковым явился в Харьковском полку Фриз. Но Боур продолжал командовать и обращался рапортами к начальству, спрашивая, кому именно он должен был сдать полк «формальным порядком», так как он никакого приказа о том не получал[15] и о повелении Императора не знал. Шефом же Харьковского полка в начале 1797 г. был назначен Г.Л. Казимир Иванович барон Мейндорф (из лифляндских дворян), исполнявший тогда должность рижской губернатора. Получив повеление сдать должность и немедленно отправиться принять Харьковский полк, Мейндорф, находясь в полном неведении, где он был расположен, обращался к начальству, прося вывести его из затруднительного положения. Мейндорф долго не приезжал в полк, им почти не командовал, так как вскоре был уволен по болезни на год заграницу[16].

Между тем, Полковник Фриз, временно принявший командование, получил повеление следовать с полком в Харьков. Вступив 6 февраля, он следовал, согласно маршруту, из Тулчина на Полонное, Бердичев, Канев. Всего полку предстояло пройти 820 верст в неблагоприятное время года, вследствие начинавшейся весны. К сожалению, неизвестно, сколько времени употребил полк, чтобы пройти это значительное расстояние. С приходом в г. Харьков началось собственно превращение Харьковцев в кирасиры. Это продолжалось долго. Даже те чины, которые давно уже были посланы в Петербург, вернулись обратно и привезли образцы обмундирования и снаряжения лишь только в сентябре 1797 г.[17]  Пока все новое шилось, прошло очень много времени, и полк, нося название кирасирского и состоя уже в положенном штатном составе продолжал носить форму легкоконных полков.

В Харькове, в начале царствования Императора Павла, были расположены на квартирах, кроме Харьковского, еще два кавалерийских полка. Для размещения их в городе была учреждена особая контора; она была обязана на городские средства[18] построить каменные казармы для нижних чинов, а шефам и командирам полков отделать частные дома. Харьков в то время был очень небольшим городком, и этот не малый расход был очень для него чувствителен. Внешний вид богоспасаемого города, населенного добродушыми хохлами, утратившими уже свои прежние боевые наклонности и ныне только завзятыми винокурами и гречкосеями, в то время совершенно преобразился и потерял свой мирный вид. Всюду по окраинам города появились шлагбаумы, заставы, оберегавшие его от вторжения какого-то врага; понастроены ордонансгаузы (комендантские управления), кордегардии, караульные помещения в казематированных постройках у ворот потерявшей давно уже свой грозный вид Харьковской крепости; всюду были расставлены часовые и будки для них. Такого воинственного вида Харьков не представлял даже в те времена, когда черкасы, запершись в стенах крепости, ежеминутно ожидали нападения рыскавших по окрестностям татар.

До постройки казарм, войска разместились по окраинам города и в пригородных слободах. Одну из них «Гончарівку» увековечил своею комедиею Котляревский.

Вскоре по приходе на свою старинную стоянку, Харьковцы посланы были (6 сентября) усмирять взбунтовавшихся крестьян помещика Шемякина. С самого начала царствования Императора Павла, начались в разных местах государства движения: волновались крестьяне казенные, волновались принадлежавшие помещикам. Причиною того были бродившие слухи, будто Император освободил уже крестьян от крепостной зависимости, но что власти, потворствуя помещикам, скрыли от них это повеление. Государь же был совсем другого взгляда на этот вопрос и в помещиках видел залог тишины и спокойствия в государстве, считая их лучшею земскою полициею[19]. В волнениях этих он усматривал бунты и заговоры и приказывал усмирять их, не останавливаясь даже пред чрезвычайными средствами. Один из подобных бунтов случился в Новохоперском уезде ()Астраханской губ., теперь Воронежской) в с. Красненьком, принадлежавшем помещику Шемякину. Вот для усмирения этого то бунта и вызван был Харьковский полк, поспешивший из Харькова форсированным маршем. На этой экзекуции полк пробыл две недели; леса проредели, и крестьяне приведены в повиновение Шемякину. В октябре полк возвратился обратно в Харьков[20].

В следующем году, в мае полк выступил в Москву на «ревю» – смотр войскам, который делал Император Павел. По повелению государя (Высоч. Прик. 19 июня) из Харьковского полка было исключено 7 офицеров, между которыми был даже один полковник (Акличеев) за то, что 6 июня не были, сказавшись больными, на этом «ревю» (revue)[21]. В Москве полк оставался не долго и тотчас же, по окончании всего, ушел обратно в Харьков и 1 июля был уже на месте.

В течении короткого времени шеф сменялся за шефом, и полк, утративший свое коренное название, кое он носил почти 150 лет, менял также свои названия. Майндорфа сменил (января 1798 г.) Г.Л. Пауперт. Этот пауперт начал свою карьеру во французской армии, потом поступил на служу в Польшу и, обратясь в польского шляхтича, приобрел себе там имения. Из польской Пауперт перекочевал в австрийскую армию; а в 1793 г. этот горячий патриот перешел, наконец, в русскую службу по присоединении к нашей Империи польских областей, где были его имения. Полком он командовал, жил в Харькове и, видимо, был человек строгий в обращении со своими подчиненными. Командование, впрочем, его было непродолжительное – в том же году он навлек на себя гнев Государя и был уволен в отставку, после чего, вероятно, снова начал странствование по европейским армиям. Назначенный после него шеф Г.М. Заплатин числился только 20 дней; полка, конечно, он не видел, но имя свое увеличил, так как название «Кирасирский Генерал-Майора Заплатина полк» попало в официальную «Хронику Российской Императорской армии». В полк не был прислан его формулярный список, почему и неизвестно, кто был этот Заплатин.

Следующий шеф, давший также свое имя полку, кн. Ромодановский-Ладыженский, прокомандовал полком только 2 месяца и был переведен шефом Малороссийского кирасирского полка. После этих мимолетных шефов был назначен Г.М. Александр Рыцаревич Козенс, он задержался на долго. Происходил Козенс из английского дворянства; его дед еще при Петре Великом , приняв русское подданство и приписанный к обществу петербургских дворян, служил во флоте. Александр Рыцаревич вступил в службу в 1778 г. в кирасирский полк Наследника; полковником (1797 г.) служил в Украинском легкоконном, а по его расформировании, в Черниговском кирасирском. Он участвовал в двух войнах – Шведской (1788) и Польской (1792–1794)[22]. Новый шеф был очень деятельный и ревностный к службе. Ему пришлось много поработать, чтобы привести в порядок вполне расстроенную хозяйственную часть и одеть полк более или менее прилично, так как по своему наружному виду он продолжал быть на половину кирасирским, на половину легкоконным. Харьковцы очень отстали от других в строевом образовании. Новые уставы были для них почти неизвестны – часто сменившиеся шефы полком вовсе не занимались. Эскадронные командиры, пользуясь этим, преследовали только одну цель – при возможно меньшей даче фуража, иметь в своих эскадронных лошадей в приличном теле на случай смотров, что, конечно, шло в ущерб обучению кирасир верховой езде. Об этих беспорядках, происходивших в полку, Императору было известно, и с целью их исправления он назначил шефом Козенса. Государь относился к нему очень благосклонно и с большим доверием, о чем свидетельствуют рескрипты на его имя. В 1799 г. Павел Петрович прислал лично ему повеление: «когда получите следуемый Вам ремонт, то из числа оного раздайте (лошадей) обер-офицерам полка имени Вашего, у которых из них нет строевых лошадей». Государь в награду ревностной службы пожаловал Козенса «Командором державного ордена Св. Иоанна Иерусалимского» за «доведение полка в должное состояние».

В начале 1799 г. полк покинул Харьков и более уже в него не возвращался – он был переведен на контонир-квартиры в м. Черный Остров Подольской губ. Проскуровского уезда и был назначен в армию Гр. Гудовича, в корпус Г. Михельсона. В этой новой стоянке Харьковцев застало XIX столетие, начавшееся для них новым походом – в январе они ушли в с. Алтуши (около гор. Брест-Литовска), войдя в состав Брестской инспекции Г.М. Цорна, в армии Г. Голенищева-Кутузова.

Выступив из Черного Острова 15 января, полк пришел в Алтуши 12 Февраля, пройдя расстояние в 256 верст в 29 дней. Из маршрута можно видеть, что походы тогда совершались медленно – на 19 дней марша было 10 дневок!

В первый день похода полк прошел только 7 («1 милю»), во второй 14 верст, за которым последовала дневка; совершив (1 февраля) переход в 2 мили, а на другой день в 4, – полк за то отдыхал два дня под ряд. Алтуши (Олтуш) очень небольшое селение – в нем мог только разместиться штаб и лейб-рота, весь же полк расположился по окрестным небольшим деревням, заняв для того 9 деревень. В этом месте полк оставался по 15 августа 1801 г.

На основании нового расписания квартир, Харьковский кирасирский полк, по повелении Царевича Константина Павловича, выступил из Алтуши и отправился на новую стоянку – г. Луцк, совершая поход крайне медленно. На марше в м. Соколя (26 августа) получено было известие от инспектора Г.Л. Боура о Высочайшем повелении (от 13 июля 1801 г.) о переформировании полка, в числе 7-ми кирасирских, в драгунский с названием «Харьковский Драгунский полк». Коренное название «Харьковский»[23], возвращено было, впрочем, полку несколько раньше, вскоре по вступлении на престол Императора Александра I.

Название «драгуны» в европейских армиях впервые появляется в XVI столетии, когда маршал Брисак сажал отряды отборной своей пехоты на лошадей для быстрых набегов, называя их этим именем. Но французский маршал не был первым в этом деле: еще в глубокой древности, в войсках Александра Македонского были «димаки», пехота, совершавшая переезды на лошадях. До Густава-Адольфа на драгун смотрели, как на ездящую пехоту, и только в его армии они получили назначение сражаться преимущественно верхом, спешиваясь только в крайних случаях. В России драгуны стали появляться со времени Михаила Феодоровича и состояли по большей части из иноземцев, но в них записывали также детей боярских и охочих людей. Вооружение их состояло из мушкета, шпаги, бердыша и короткой пики. Но это войска не было постоянно, оно по окончании войны распускалось по домам. Только при Петре Великом появились у нас регулярные драгунские полки. Петр говорил о драгунах, как о роде оружия, способном действовать и «жестоким ударом чрез сильную скачку» и в пешем строю, когда местность неблагоприятствует сражаться на коне. Потемкин считал драгун, не смотря на свое пристрастие к легкоконным полкам, «полезнейшими и самонужнейшими в государстве, так что истина сего не требует доказательств». «Сугубое, смотря по обстоятельствам, говорит он, можно из них сделать употребление, не заимствуя в помощь и в подкрепление их ни пехоты, ниже тяжелой конницы»[24]. Подобный же взгляд на драгун появился и в начале царствования Александра I, выразившийся в переформировании полков тяжелой конницы в драгунские и в формировании новых, для чего брались эскадроны из действующих полков. Штат драгунских полков до 1812 г. переменялся несколько раз, что видно из прилагаемой хроники полка. Полки драгунские, как и кирасирские, были в числе 5 эскадронов, ком носили названия по фамилиям своих командиров. Если же таковых временно не бывало, то – «вакантный». Переформирование полка произошло в Луцке.

Обмундирование и снаряжение драгун состояло: из мундира, панталонов и рейтуз, сапог, фуражной шапки светло-зеленого сукна с оранжевым околышком, кителя, шинели, фуфайки (или полушубка из овчины), треугольной шляпы с султаном из белых перьев и перчаток; сабли с темляком, мушкета в медной оправе со штыком, лядунки с перевязью и, в конном строю, пары пистолетов.

Драгунский двубортный мундир вначале делался из светло-зеленого сукна, позднее из темно-зеленого, длиною фалд в 7 вершков. Полки отличались между собою цветом доклада. В Харьковском полку воротник, обшлага, погон с красными выпушками, носимый на левом плече, были оранжевого цвета; весь металлический прибор медный. Офицерский мундир был такой же, как и у нижних чинов, но на красной стамедовой подкладке. Вместо галстуха офицеры носили черный шелковый платок, завязанный на зади. Позднее был введен сюртук (1806 г.) темно-зеленого сукна с обшлагами и воротником, как на мундире. Одни панталоны были из белого сукна (у офицеров лосиновые во фронте, суконные вне его), другие из серого с подшитою кожею, назывались они рейтузами и носились во время похода. Сапоги тупоносые, смазные с прибивными железными шпорами.

Седло покрывалось суконным вальтрапом по цвету мундира с оранжевою выкладкою и выпушкою, вензелем и короною. Лошади драгунские были произвольной масти, ростом не выше 2, не ниже 1 вершка, ремонтная цена ее – 50 руб. без провода. Трость, как эмблема власти, была также принадлежностью драгунских вахмистров и унтер-офицеров (отменена она была в 1807 г.). В начале царствования Императора Александра I нижних чинов продолжали терзать пудра, букли и косы, длиною в 4 вершка, перевязанные ленточкой. Это, к счастью, продолжалось только до 1807 г., когда солдат, наконец, остригли под гребенку, предоставив генералам и офицерам право носить волосы по их усмотрению. В начале 1812 г. в драгунских полках отменены были литавры, а также и ружья. Из огнестрельного оружия у драгун оставлены были только пистолеты, кроме фланкеров, получивших штуцера. Переменены были в драгунских полках и штандарты. Один из них полагался белого цвета, а остальные зеленого. Белый делался с зелеными, а зеленый с белыми углами, в виде овальных щитов; между ними помещался вензель под короною, а по бокам лавровые ветви. По среди полотна – двуглавый орел с одним поднятым и другим отпущенным крылом; в верхнем углу, против поднятого крыла, сияние. Шитье – золотое. Штандарты, как и все части обмундирования и снаряжения, в то время менялись очень часто[25].

Полку, при выступлении в город, приходилось обыкновенно оставлять на квартирах нижних чинов из фронта для присмотра за имуществом, трудно больными и для охраны семейств воинских чинов, что очень ослабляло силы полка.

Для устранения этого в 1805 г. положено было сформировать при драгунских полках запасные полуэскадроны (4 офицера, 89 нижних чинов)[26], по проекту Цесаревича Константина Павловича. По уходе полка, этот полуэскадрон оставался на месте, принимал в свое ведение все остающееся. Кроме того, все командировки, какие приходилось нести полку, за приводом ремонта, рекрут и пр. полагалось делать из запасного полуэскадрона, чтобы не отрывать нижних чинов полка от строевых занятий. На обязанности полуэскадрона, во время отсутствия полка, лежало обучение рекрут и выездка ремонтных лошадей. Запасный этот полуэскадрон, впрочем, просуществовал не долго – в 1810 г. он был упразднен и штат полка свелся к числу 1018 человек всех чинов и 927 строевых лошадей[27].

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ